Игорь Манцов: Идите в баню!

Конечно, выбор фоновой картины не случаен. В свои зрелые годы Рязанов умел точно формулировать художественную задачу, умел изящно ее решать. Отсылая к Лабишу, Эльдар Александрович намекает на несоветское происхождение своего сюжета. Ведь советский проект – это надежда на «полный контроль», мечта о ясности намерений и осмысленности поступков. Лабиш, напротив, предъявляет сюжет, где человеческий мир внезапно и радикально усложняется из-за бессловесной твари – из-за лошади, которая моральному суду не подлежит.

Продолжение «Иронии судьбы» одновременно полезно и омерзительно. Наш дивный новый мир – как на ладони

Никакой «осмысленности», никаких «намерений» у четвероногого друга нет. Намерений-то нет, а обеспечившее сюжет поведение – есть! Предновогоднее пьянство Лукашина с приятелями – из той же самой оперы, точнее оперетки. На мой вкус, по-настоящему восхитительна в «Иронии судьбы» череда случайностей, мелочей, раз за разом ломающих сюжет, удваивающих и утраивающих ситуации, обеспечивающих серийность, переходящую в дурную бесконечность.

Пьеса «со смыслом» так не делается, делается не так. Ипполит приходит, уходит, приходит снова, всякий раз без пользы для себя вбрасывая одни и те же слова и аргументы. Точно так же, многократно повторяясь, объясняются Надя с Лукашиным. Точнее сказать, тут нет умысла, смысла же – бездна.

Принято рассуждать о том, что «Ирония судьбы» – нечто сугубо советское: про нищих духом, про унифицированных «винтиков». Это вопиющий бред, вредное недопонимание. Рязанов с Брагинским ориентируются на Лабиша, качественно изданного по-русски еще в конце 50-х, а также на картину Билли Уайлдера «Квартира» с Джеком Леммоном и Ширли Мак-Лейн. В начале 2000-х Рязанов не случайно возьмется за экранизацию Фейдо, все творчество которого, принято считать, выводимо из «Соломенной шляпки». Фейдо получится плохо, хуже некуда. А, кстати, почему? Только ли по причине старческой немощи?

В чем смысл Лабиша, Фейдо, Рязанова – Брагинского? Поначалу кажется, что действия нет и что всего – мало. Врете, манифестируются непредсказуемость и сопутствующая избыточность. Ипполит раз за разом возвращается не потому, что он оголтелый совок, а для того, чтобы отменить так называемый «психологический реализм», основать царство абсолютной свободы. Фабульный вектор нервно вибрирует; торможения уже не удивляют, но радуют; идею «проекта» авторы топчут ногами, оплевывают.

Свежеиспеченное продолжение «Иронии судьбы» одновременно полезно и омерзительно. Наш дивный новый мир – как на ладони.

Рязанов, конечно, гений масскульта. Его сознание изрядно захламлено интеллигентскими мифами и чересчур трепетными стихами (впрочем, увлечение Евгением Евтушенко приветствую; Евтушенко – потрясающий песенник, на его счету штук тридцать пять вечных шлягеров), однако частное бессознательное Рязанова неизменно отзывалось на зов «бессознательного коллективного». Да, Рязанов начитался Лабиша и насмотрелся Уайлдера, но его «Ирония…» делалась по принципу «как Бог на душу положит», это не калька, не проект, но – каприз. И коллизии, и герои – из повседневного воздуха, не из книжек. Попросту видно, насколько Рязанову нравятся и придуманная им экранная дурь, и выбранная им рискованная профессия кинематографиста.

Новая «Ирония…» – нечто абсолютно противоречащее духу первоисточника. Проект, где поведение и молодых, и старых персонажей целиком и полностью определяется неким старинным текстом, малобюджетной телекартиной 30-летней давности.

…Необходимое лирическое отступление. Моя школьная учительница литературы Надежда Гордеевна практиковала перед началом каждого урока добровольное чтение стихотворений. Ученик или ученица имели возможность получить внеочередную пятерку, выучив и выразительно зачитав какой-нибудь перл русской словесности. У прекрасной учительницы имелись свои предпочтения. С особым удовольствием слушала в исполнении учеников что-нибудь духовно близкое. Думаю, этот же мотив понуждал Рязанова насыщать картины песнями на заветные стихи разного качества, впрочем, разговор сейчас не об этом.

Итак, Надежда Гордеевна убедительно попросила меня заучить и продекламировать стихотворение Блока «Россия»:

Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи…

Я выучил, прочитал, учительница прослезилась. Помолчала, наконец, сердечно посмотрела, прошептала: «Спасибо».

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые –
Как слезы первые любви!

Читал я потрясающе, р-рычал, было из-за чего прослезиться. В душе, однако, царило полное непонимание. Давно исполнилось 14, я горел изнутри и снаружи, вследствие чего смертельно влюбился в девочку из соседнего двора. Девочка была свежей и солнечной, мои «слезы первые любви» соответствовали. Я открылся жизни, меня сводила с ума весна, я хотел любить и уже почти что любил! Не в последнюю очередь, кстати, любил свою страну, свою улицу, а в особенности уютный соседний дворик и лавочки за гаражами.

Между тем, мне неожиданно предложили молиться на нечто серое. Избяное-лубяное. Домотканое. Кстати, книжное.

Тоска, острожная тоска!
Глухая песня ямщика.

Что называется, трындец. При всем уважении к гению.

Надежда Гордеевна на автомате поставила пятерку за четверть.

Я не был фанатом пресловутого коммунистического будущего. Я не сомневался в том, что с семнадцатым годом дело нечисто и что Гражданская война в нашем кино отчасти придумана. Это, однако, не мешало мне воспринимать разговоры о «коммунизме» в нормальном метафорическом ключе. Коммунизм был символом модернизации, символом перемен, а не доктриной (слово, понятное мне лишь отчасти, но красивое и явно относящееся к делу). Как вдруг, выясняется: «расхлябанные колеи» – вполне себе повод для слез и для сердечной истомы!

Мой идеал – это одна социальная образность, идеал учительницы – совершенно другая. Но разве учительница сколько-нибудь жила в 1908-м? Откуда же эти слезы, эта тоска по навсегда ушедшему, по неведомому?!

Книжки, проклятые книжки. Великая русская литература соблазнила и заморочила позднесоветскую интеллигенцию настолько, что интеллигенция сладострастно возлюбила фантом. Достроила в своей коллективной голове картинку, а потом расселилась по страницам сложносочиненных текстов.

Смотрите, смотрите! И не говорите, что не видели.

Новая «Ирония…» – нечто абсолютно противоречащее духу первоисточника

Я жил на улице и на скамейке за гаражами. Надежда Гордеевна жила на книжных страницах. Она – моя любимая школьная учительница, и спасибо же ей за все! А только, знаете, все равно страшновато.

«Тоска, острожная тоска». Чур меня, чур!

Прежде чем вернуться к «Иронии…», еще одно отступление. Есть такой исторический анекдот. Общеизвестный философ Кант дорожил преданным слугой по имени Лампе. Однажды презренный смерд Лампе не справился с искушением и стащил из дома своего ученого господина ценную вещицу. Лампе выгнали взашей, ибо для его хозяина собственность была священна не меньше, чем категорический императив. Все же Кант был добр сердцем и не перестал печалиться о судьбе безработного воришки. Чтобы преодолеть эту извинительную слабость, философ прикрепил над своим столом аккуратный плакатик: «Lampe vergessen!» То есть: «Забыть Лампе!»

Как проницательно заметил один историк, «есть что-то трогательное в наивности этого величайшего из философов, принуждающего себя «не забыть забыть Лампе». Ибо очевидно, что тот, кто требует от себя забыть, признается, что помнит. Предписание «забудь это» требует усилия, которое может только сильнее запечатлеть в памяти то, что надлежит забыть».

Теперь решительным образом сведем все наши мотивы воедино, переплетем их и, что называется, закончим к обоюдному удовольствию.

Сложилась парадоксальная ситуация. Масса «грамотных» людей, будь то рафинированные интеллигенты или новоявленные буржуи (звучит обидно, но я не виноват; от слова «буржуазия», ничего личного), страстно ненавидит Советский Период отечественной истории. Ненавидит настолько яростно, что, невольно подражая Канту, вешает в гостиной, в кабинете и даже над толчком записочку: «Забыть Совок!» Эта трагикомическая ненависть есть оборотная сторона привязанности, даже страсти. Все они попросту не могут помыслить иного мироустройства, все они психологически зависят от советской модели. Бесчисленные киноэпопеи о советских временах, от новой «Иронии судьбы» до «Громовых» с «Ликвидацией», вопиют о крайнем инфантилизме, о тайной психологической зависимости людей, обладающих сегодня правом на публичную речь.

Когда гламурные дядьки с Первого канала манифестируют эпохальность рязановской «Иронии…», мне хочется проорать, что эпохальности нет и в помине, что достоинства стародавней картины определяются ее вульгарной природой, ее необязательностью, ее проходным характером. «Ирония судьбы» – заведомо не шедевр, именно поэтому она прекрасна. В семьдесят пятом «Иронию…» легко можно было проигнорировать или засмеять, ибо было из чего выбирать, ибо текущую реальность всё еще пытались отслеживать многие. За производство эпохалок отвечали тогда считанные люди: Бондарчук по поручению власти, Тарковский с Иоселиани по поручению теневых умников.

Работавший на «Семнадцати мгновениях весны» Ефим Копелян недоуменно рассказывал коллегам по Большому драматическому: «Озвучиваю в Москве какую-то собачью чушь, неслыханную глупость!» Вот именно: «искусство» было в БДТ или на Таганке. Лиознова, Рязанов и даже Никита Михалков проходили по разряду «работники». А кто, кстати, прекраснее работника, выпекающего насущный хлеб для людей, перерабатывающего подножную траву – в актуальную образность?

Те люди, которые отвечают сегодня за производство общественно значимых смыслов, патологически зависят от Большого Советского Текста. Текущая реальность подменена этим самым БСТ. Любовь-ненависть провоцирует завороженный взгляд назад. Как там пелось в одной претенциозной рок-балладе предперестроечной поры: «Может быть, один взгляд назад мне откроет в будущее глаза». На один взгляд я согласен. Но вы же, черти, завороженно таращитесь туда два десятка лет и убеждаете всех, что утилизация совка – главная проблема мироздания!

«Нас всех тошнит».

В чем страшная, трудноразрешимая проблема сегодняшней России? В том, что справедливые обвинения по адресу СССР носят, начиная с перестройки, не столько морально-этический, сколько политический характер. Почувствуйте же, наконец, разницу. Осознайте: не всякий противник разоблачений – враг свободы и демократии. Солженицын успел высказаться до передела собственности. Уважаю. Ну а многие другие, из позднейших?

«Не верю».

Хозяева самого влиятельного медиаресурса страны, Первого канала, проговорились. Они набили свою картину персонажами, сделанными по собственному образу и подобию. Все эти Лукашины, Надежды, Ипполиты, Ираклии нового образца – заложники старинного советского сюжета. В процессе просмотра у меня случились те же самые кошмары, что и на памятном уроке литературы. Опять предлагают вглядываться в туманную даль прошлого. На этот раз с целью припоминания: какие слова сказал в пьяном угаре один совок другому. Или: какие намерения были у третьего совка в отношении совка четвертого и чем обернулось это для их экранных детей. Продюсеры и миллионы присоединившихся к ним праздношатающихся искренне умиляются, я же снова скриплю зубами. «В поисках утраченного времени», мля.

Повторюсь: достоинство исходного рязановского бурлеска в том, что никаких «намерений» ни у кого из героев не было. Намерение было у так называемой живой жизни, и еще у ее наперсницы Судьбы. Теперь прекрасные рабы обстоятельств превращены в инфернальных полубогов. Лабиш переписан в соответствии с соцреалистическим каноном. Проклиная и высмеивая Советский Союз, хозяева дискурса отливают этот самый Со.Со. в бронзе. На уровне социальной образности идея модернизации окончательна похерена.

Ну, что ж? Одной заботой боле –
Одной слезой река шумней,
А ты все та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…

Идея воинствующего («Долой Америку!») провинциализма, кажется, победила. Лет двадцать, до новых тревожных вызовов с Запада или Востока, будем шить сарафаны, водить хороводы, жарить шашлыки, разливать водяру и подпевать Пугачевой.

Ничего не имею единственно против бани. Баня – вещь!