Михаил Бударагин: После войны

Одна из самых сложных задач, рано или поздно возникающих перед любой эпохой, – поиск языка как «послания» в будущее, как жанра и как системы образов, которая была бы понятна не «своим», а всем подряд.

Подобная неразборчивость – прямое следствие непроясненности конечного адресата: ему воспринимать message, но кто он – остается загадкой. Именно поэтому символическое проговаривание эпохи всегда косноязычно и не открывает сразу всех своих тайн. Например, загадка двух «образцово-показательных» советских кинолент – «Иронии судьбы…» и «Служебного романа» – со всей ясностью очевидна только сегодня: в обоих фильмах слишком много говорят. Это вовсе не умаляет их многочисленных достоинств, но многое из того, что герои рассказывают друг другу, можно было бы передать иными средствами, собственно кинематографическими.

С подачи Владислава Суркова Россия вновь заговорила языком образов и смыслов

Совершенно неочевидно, впрочем, что «Ирония судьбы…» или «Служебный роман» от этого бы выиграли: и в необходимом излишестве реплик и фраз как раз и кроется главное послание, которое формулировала советская эпоха периода заката, бывшая непрерывным говорением в максимально непригодных для этого условиях. И здесь стирается грань между Эльдаром Рязановым и Андреем Тарковским: оба режиссера заставляли своих героев разговаривать о самом важном. И в том, что Ипполит из «Иронии судьбы…» сокрушался о заливной рыбе, а Сталкер о несправедливости мироустройства, нет никакого противоречия: заливная рыба в некотором роде – такая же несправедливость, как и Зона…

Советская эпоха умела проговаривать самое себя во всех искусствах, кино – всего лишь самое показательное и популярное из них. Знаменитые хрущевки – тоже своего рода язык, как и песни Валерия Ободзинского или стихотворения Андрея Вознесенского. Все шло в ход, все было языком, и язык был всем. Ностальгия по «советским временам», понимаемым весьма условно, – это в первую очередь тоска по самому принципу именования, называния, проговаривания, когда на карте родины не было «белых пятен». Да и откуда им было взяться, если любой сюжет тут же обретал свое воплощение.

В 90-х с языком было намного трудней: только Балабанов в «Брате» нашел те слова, которые повторяются и по сей день. «В чем сила, брат?» – эпоха первоначального накопления капитала задавала бессчетное количество вопросов, найти ответы на все было попросту невозможно. Начало новой России породило весьма симптоматичную подмену: языком стал считаться стиль – от красных пиджаков и шестисотых «мерседесов» до шахтеров на Горбатом мосту. Все 90-е элита, интеллигенция и обыватели истово пытались друг с другом разговаривать, но диалог не клеился, а монологи казались фальшивыми. Виктор Пелевин и Владимир Сорокин – единственные, кто смог углядеть и описать эту звенящую тишину, в которой навсегда тонут все голоса.

«Общественный договор» на сломе эпох не был бы возможен без массовой поддержки фигуры Владимира Путина: он стал связующим звеном между обществом и властью, при нем был выработан новый язык общественной и политической дискуссии. С подачи Владислава Суркова Россия вновь заговорила языком образов и смыслов. Эта метаморфоза, вполне вероятно, не видна на первый взгляд, «лицом к лицу лица не увидать», но любой, кто попытается сравнить президентство Владимира Путина и правление Бориса Ельцина, без труда отыщет содержательную разницу между эпохами.

«Общественный договор» на сломе эпох не был бы возможен без массовой поддержки фигуры Владимира Путина

И если бы эти различия состояли только в том, что в 2000-х «братва» все же перестала бесцеремонно палить среди бела дня на улице и бросать ножи в официантов. Или в том, что какой-нибудь очередной «уникальный журналистский коллектив» брал на себя право судить, что есть хорошо, а что плохо. Или в том, что зарплаты и пенсии перестали задерживать месяцами, а российский обыватель наконец начал вкладывать, копить и брать кредиты.

Все это так, но не это в конечном итоге важно. В 1994 году автор этих строк переехал жить из Латвии в Псковскую область: беглое сравнение было катастрофически не в пользу российского региона, по которому, казалось, прошла война, выкосившая мужское население, изуродовавшая село и беспощадно вытолкнувшая на обочину тысячи людей. Логика 90-х была логикой войны, в которой побеждал не сильнейший, а тот, кто первым успел ухватить себе часть ресурсов. Сегодня даже Псковская область, не самый успешный российский субъект, уже не производит впечатления одной большой сталкеровской Зоны, где тут и там разбросаны артефакты ушедшей эпохи.

Мы выжили, совершенно по-симоновски пройдя сквозь эту войну «всем смертям назло», и сегодняшние поклонники «дедушки» из числа бывших политтехнологов и пиарщиков, увозивших миллионы с региональных и федеральных выборов, а ныне оставшихся без работы, выглядят смешно и жалко.

Язык эпохи Путина – это язык «первого путинского поколения», молодых людей, для которых вся история на самом деле начинается с 1999 года, год в год с окончанием детства. Этот язык кажется чудовищно эклектичным, он до сих пор не выразил себя в больших формах, и это значит, что вся новейшая история России только-только начинается. «Как можно писать стихи после Освенцима?» – спрашивал Теодор Адорно, но и стихи, и проза после Освенцима писались и пишутся лучше, чем до оного, – такова уж человеческая природа. После войны, как после грозы, всегда легче дышится.