Виктор Топоров: Подвески королевы

Издательству и впрямь есть чем гордиться: все перечисленные в названии лауреаты эксклюзивно печатаются здесь (единственное исключение - быковский «Пастернак» в «ЖЗЛ»). Чем - а вернее, полуминистерской должностью фактического владельца «Вагриуса» - отчасти объясняется и само их перманентное лауреатство.

Но все же только отчасти.

«Ведущие литературные премии» получены авторами сборника за крупноформатные жанры (несколько романов и одно жизнеописание), в сводной книге представлена, естественно, их малая проза.

Рассказы и повести. Которых у рядового автора печатать просто не станут, потому что – заведомый неликвид. И которые даже у лауреатов успели пройти разве что через никем не читаемые «толстяки» - и теперь, соответственно, предстают перед читателем как бы впервые.

Объем жизненно необходим лауреатам как раз для того, чтобы замаскировать катастрофическое неумение выстроить и внятно рассказать хоть сколько-нибудь конкретную историю

Апробированные таланты раскрываются новыми чертами. Крупные драгоценные камни играют новыми гранями. По-иному поблескивают – и впервые становятся заметны – мелкие, но, в своей разнокалиберности, ничуть не менее благородные брильянты и брильянтики. Перед нами не книга, а ожерелье. Или, если угодно, подвески королевы.

Королева здесь, безусловно, Ольга Славникова. Открывающая сборник на правах единственной дамы. И остающаяся по впечатлениям от книги, прочитанной от корки до корки, в самом царственном (или, если угодно, в наименее нецарственном) виде.

Жена цезаря выше подозрений, говорят римляне. Потому что, если возникают подозрения, она перестает быть женой цезаря.

Подозрения возникли у критика Льва Данилкина. Расхваливая удостоенный Русского Букера роман «2017», он предположил (в шутку, разумеется), что «Славникова заложила свою квартиру, чтобы купить эту историю в каком-то иностранном агентстве, поставляющем беллетристам суперсюжеты».

Шутки шутками, но слабость сюжетной линии, да и вообще действия, – общая беда наших лауреатов в их победительно-романной ипостаси; вот почему у читателя возникает более чем правомерная надежда на то, что в области малой прозы (скупосюжетной или простительно бессюжетной) все они окажутся и впрямь чемпионами.

При всей правомерности, эта надежда, однако же, оказывается тщетной. Хуже того, возникает ощущение, будто большой (романный как минимум) объем жизненно необходим лауреатам как раз для того, чтобы замаскировать катастрофическое неумение выстроить и внятно рассказать хоть сколько-нибудь конкретную историю, равно как и поделиться художественно выношенными (и выстраданными) мыслями по поводу рассказанного.

Выясняется, что заговорить зубы читателю проще на просторе, чем на пятачке. В большом городе не так заметно, что он необитаем. А в большом лесу не сразу поймешь, что на ветвях – ни единого живого листика.

Наиболее показателен, конечно, пример Дмитрия Быкова. Если роман - то в тысячу страниц, если статья – то в тысячу строк, если стихотворение – то в тысячу слов. А если рассказ?

Главный лауреат «Большой книги» находит, казалось бы, остроумный выход из положения, сочиняя рассказ за рассказом записанными в подбор четверостишиями, - и таким образом мы получаем «в одном флаконе» и новеллу на поллиста, и поэму в полторы-две тысячи строк.

«На даче, укрывшись куртенкой, в кармане рукой разгрести обрывок бумаги потертый: «Алеша, любимый, прости». И адрес: допустим, Калуга. Невнятная, беглая вязь. Вот черт! Ни подруги, ни друга он там не имел отродясь, не знает и почерка. Впрочем, он вспомнить его норовит, догадок разорванным клочьям придав вразумительный вид. В начале минувшего года – не помнит ни дня, ни числа, - на почте, где ждал перевода, внезапно к нему подошла девчонка в пальто нараспашку (мороз подходил к двадцати) – и сунула эту бумажку: Калуга, Алеша, прости».

Но это – от безысходности, - потому что и вирши у Быкова никакие, и рассказы ни о чем. Есть, правда, в быковской подборке и рассказ, написанный вроде бы сугубой прозой, - но называется он «Христос» - и его я, чтобы не утрачивать неизменной симпатии к автору, пролистнул.

Снимите крест, Дима, - а уж надевать ли трусы, решайте сами.

Однако не менее знаменателен и случай Михаила Шишкина – изумительного, без всяких скидок, стилиста и вроде бы (судя по романам) превосходного рассказчика. Но и это впечатление обманывает.

Обложка книги «Лауреаты ведущих литературных премий. Славникова. Быков. Кабаков. Шишкин»

В романах с их игровым многоголосьем, постоянной сменой темпа, стиля и даже манеры есть некая многозначительность самой конструкции, которая на уровне рассказа полностью пропадает.

Единственное исключение – «Урок каллиграфии», - но это, при всей своей невнятности (не переходящей, правда, в невнятицу), скорее, минироман. Рассказы Шишкин пишет все тем же прекрасным слогом, а еще есть у него прекрасный путеводитель по Швейцарии, - но, если вычесть из рассказов фрагменты, фактически, а то и текстуально совпадающие с путеводителем, - не остается, опять-таки, ничего.

Кроме, правда, осадка, причем, естественно, неприятного. В романах Шишкину удается более или менее успешно имитировать то, что принято называть буржуазным гуманизмом.

В рассказах же (помимо пассажей из путеводителя) – господствует мизантропия на грани человеконенавистничества. Что, конечно, не хорошо и не плохо: плохо то, что противоположные мировоззренческие дискурсы в обоих случаях откровенно высосаны из перепачканного в чернилах пальца.

« И ничего, живу. Живу, дышу, ем, извожу каждый день уйму бумаги. По-прежнему перо мое скрипит, казнит и милует. Что ж в том такого? Вполне предполагаю, что вот сейчас, в эту самую минуту, он скулит от голода, или мерзнет, или его насилуют, выбив все зубы, сокамерники, или вовсе его уже нет в живых, лежит где-нибудь в морге с биркой на большом пальце, или просто выцвел от времени, написанный дешевыми чернилами. И ничего в этом нет страшного. Боже мой, да чем он лучше меня или хоть вас, чтобы жалеть, потому что не было еще такого дела, пусть самого длинного и запутанного, в конце которого перо не поставило бы, поскольку больше ничего не будет, точку».

С Александром Кабаковым дело обстоит куда проще. Автор одной блестящей – и угодившей двадцать без малого лет назад в самый scoop – вещи («Невозвращенца»), он писал и пишет в дальнейшем на уровне пристойной посредственности – что романы, что рассказы, - регулярно попадая во всевозможные премиальные ряды по далеким от подлинно литературных причинам.

Лучший его рассказ – «Зал прилета» - как раз об этом:

«А во-вторых, перемены эти принесли П.М. мгновенный и совершенно оглушивший его личный успех. В самый их разгар опубликовал он в скромном своем бюллетенишке маленькую статью, в которой абсолютно популярно, как ему было свойственно, отнюдь не на серьезном научном уровне изложил некоторые известные любому третьекурснику экономического факультета идеи классической науки – но применительно к текущему времени. /…/ П.М. прославился, попал в избранную компанию застрельщиков перемен и скоропостижных любимцев меняющейся публики, огреб кучу (по его понятиям) денег в отечестве и особенно от заграничных сочувствующих. Жизнь его дернулась, как автомобиль, управляемый неумелым водителем, подпрыгнула и рванулась с места, рыча и захлебываясь».

Остальные рассказы подборки – ничуть не хуже премированного «Большой книгой» романа «Всё поправимо», - но, увы, и не лучше. Писать Кабакову тоже не о чем – но перепад между большой и малой прозой не так заметен, - потому что и там, и тут пишет он (пока не начинает шумно завидовать «новым русским», хотя и тогда тоже) исключительно о себе. Различается разве что количество включаемых в медитативный текст ностальгических прейскурантов выпитого-съеденного и надетого-обутого.

Малая проза Славниковой похожа на ранние (и лучшие) рассказы Татьяны Толстой - и, пожалуй, превосходит их своей как бы набоковской изощренностью. Причем, если тогдашняя Толстая описывала (и на свой лад воспевала, хотя, разумеется, и оплакивала) застой брежневский, то Славникова проделывает всё то же самое по отношению к застою сегодняшнему (ну, или вчерашнему – черномырдинскому).

«Суперсюжеты» в ее рассказах отсутствуют (да и в иностранных агентствах они в дефиците); сюжет «Конца Монплезира», по меркам уральской прозы (особенно женской, хоть тебе Наталья Смирнова, хоть Анна Матвеева), традиционен до банальности; а вот «Басилевс», открывающий сборник, - определенно лучшая вещь во всей книге.

« - Человек позволяет себе ничего не мочь, ничего не уметь, - холодно пояснил клиент в ответ на безмолвное удивление Эртеля. – Понятно, что она женщина. Но другие же делают усилия, заканчивают ну вот хоть бухгалтерские курсы. Нет, вы поймите меня правильно, я ей помогаю, куда я денусь, если вдова Сергея Александровича просит помочь. Но мне неприятно. Потому что эта вдовица – прирожденный паразит. Такие существа издают вибрации, чтобы подманивать доноров, вроде нас с вами. Знаете, как сладко их баловать, намного слаще, чем своих детей, например. А по мне, так нет ничего страшней, чем призывная песнь паразита. С ними делаешь массу добра – и ни во что, в пустоту. И так от этого устаешь, что лучше бы камни таскал. Мой вам совет: не ходите вы к ней. Ее там все обобрали – соседи, прислуга. Ей сейчас много надо. Поберегите себя».

Хотя и этот большой рассказ или маленькая повесть о двух беззащитных хищниках - вариация на набоковскую (отчасти и на татьяно-толстовскую) тему.

Да и фантасмагория взрывает эту историю только потому, что писательница не может придумать ей реалистического финала. Сюжета, строго говоря, нет, но здесь его и не нужно, потому что впервые создан – и с физиологической точностью запечатлен - тип.

Одним словом, это не блестящая проза (блистателен здесь, как и у Шишкина, только стиль), но, выразимся все же комплиментарно, превосходная. И, наберись таких (в том смысле, что не хуже) рассказов на коллективный сборник лауреатов, его появление было бы вполне уместно.

Уместно оно и сейчас – но только ситуативно. Причем «купило ситуацию», как нынче принято выражаться, издательство «Вагриус». С чем мы его от души и поздравляем.