Леонид Радзиховский: Последний урок Ельцина

Ельцин дал возможность Горбачеву – которого он, мягко говоря, терпеть не мог – вести жизнь, достойную бывшего президента. Горбачев выступал, он оставался политиком. Это был принципиально новый и важный для России момент – с уходом главы государства не только не кончается его физическая жизнь, но не кончается и общественная, политическая активность. Очень важный урок.

Тихо живя в отставке в своем имении, Ельцин дал (вольно или невольно) еще два важных урока.

Во-первых, урок политического такта. Он не мельтешил, не выступал со статьями, комментариями – авианосцы не плавают в речке. Ушел так ушел.

Во-вторых, урок безопасности. Известно, как многие в российском обществе ненавидели (и сегодня ненавидят) Ельцина. Даже смерть не примирила его врагов. «Они любить умеют только мертвых» – нет, это не про всех. И мертвым мстят, и покойного норовят лягнуть – «пускай ослиное копыто знает».

Путин сделал правильный шаг, гарантировав безопасность Ельцину – это дает спокойствие будущим президентам

Но спокойная, безопасная, достойная жизнь Ельцина – это прецедент. Путин сделал правильный шаг, гарантировав безопасность Ельцину – это дает спокойствие будущим президентам, не страшно выпускать поручни власти. Президент России никуда не уезжает из России. Любят его в родной стране или нет – но ему гарантирована на Родине человеческая, достойная, уважительная жизнь.

«Мелочь»? Однако для президента это далеко не «мелочь»! А значит, это и политически совсем не «мелочь» или такая «мелочь», которая поважнее десятка писаных законов… Так, своей тихой пенсией Ельцин – вольно или невольно – тоже работал на стабильность, на возможность безболезненной смены власти, смены первого лица.

Наконец, последний урок. Смерть Ельцина. Последние почести непопулярному президенту. Вроде бы очевидный, но непривычный для России ритуал достойного отношения к памяти президента – не создание культа (Ленин), не забвения (Хрущев). Спокойное, открытое отношение, когда президента можно и критиковать, но не впадать в раж, в кликушество, оберегать его достоинство – а значит, и национальное достоинство своей страны, свое достоинство, в конце концов.

Это только одни из многих уроков, которые Ельцин дал при жизни. Понятно, что уроки далеко не главные. Но другие, политические уроки 1991–99 годов – из той же серии.

У России не было опыта политической свободы. Не было такого опыта и у Ельцина – секретарь обкома, затем два года бунтарь, какую политическую культуру демократии, «стабильной свободы» он мог знать?!

Культуре свободы Ельцин учился на ходу.

Много пишут и еще напишут про его отношение к свободе СМИ. Известно, что в 1990-е с этой свободой обстояло далеко не благополучно: олигархические войны, информационный шантаж и т.д. – все это имело слабое отношение к идеалам свободы и независимости СМИ (впрочем, идеалы потому и идеалы, что в полном объеме нигде не реализуются, наверное). Тем не менее в той части, в какой это зависело от Ельцина, независимость СМИ была гарантирована. «Прощал» он и критику – далеко не такую уж «кукольную» – в свой адрес. Хотя едва ли получал от нее большой кайф.

Гораздо сложнее было его отношение к собственно политической свободе. Ельцин понимал, что его миссия – освобождение России. И старался изо всех сил соответствовать своей исторической роли. Вместе с тем вся его жизнь, все привычки советского начальника прямо противоречили такому поведению. Кроме того, постоянно вставала проблема политической целесообразности, тактики, просто выживания «здесь и теперь».

Даже смерть Ельцина не примирила его врагов

Так или иначе, но Ельцину надо было «подавить мятеж» в 1993-м. Можно было тоньше и умнее выстроить отношения с ВС, но когда уже дошло до кризиса, то выбора не было. Точнее, выбор был прост: или он подавит силой – или его.

Дальше. Ельцину надо было обезопасить себя (и страну!) от повторения таких ситуаций – так появилась Конституция, дававшая президенту огромные полномочия. Наконец, у Ельцина осталось личное отвращение к парламенту, которое он так и не смог преодолеть.

Все это неодолимо тянуло Ельцина на привычные, такие простые и удобные рельсы «царя Бориса». Тем более что туда же всегда толкает свита – ради собственного сохранения и обогащения.

Только учитывая этот контекст, мы можем понять, какие усилия предпринимал Ельцин, чтобы сохранить островки свободы, не соскользнуть в авторитарность, сохранить, может быть, самое ценное – свободный стиль. Его не боялись публично ругать в Думе. Его критиковали и министры – разумеется, после того как переставали быть министрами. Относительно свободно (а то и с преувеличениями) обсуждали его «Семью» и просто его семью. Ельцин нельзя сказать чтобы все эти вольности «поощрял», но фактически, конечно же, поощрял – в том смысле, что не давил. А уж давить и раздавить в его положении было достаточно просто.

Прописанные в законе и Конституции демократические нормы – с одной стороны. Свободный, точнее, не запуганный стиль в отношении Ельцина – с другой стороны. Казалось бы – что же еще нужно для демократии? Но настоящей политической свободы, конечно же, все равно не было. Не было прозрачности власти, почти не было механизмов реального влияния общества (парламент, СМИ) на власть. И все-таки определенное «броуновское движение свободы» было. В Москве.

«Во глубине российских руд» свободой, понятно, почти не пахло. Бывшие секретари обкомов, возглавлявшие почти все края и области, не воспроизводили стиль Ельцина – они чуть-чуть припорошили демократической пудрой свои грубые морщины советских начальников, но, понятно, никаких реальных вольностей не допускали.

Глыба только по краешку чуть-чуть подтаяла – но в основе сохранился старый административный монолит, идущий даже не от Советской власти, а из глубины веков… Здесь Ельцин был бессилен. Да едва ли у него даже было желание всерьез долбить этот лед – «упорство в долгую» не входило в список добродетелей «царя Бориса». С глаз долой – из сердца вон. А провинция как раз на глаза ему не слишком попадалась.

Что же мешало Ельцину перерасти из бунтовщика и «доброго царя» в по-настоящему свободного современного политика, твердо, последовательно строящего демократическое общество?

Мешало чувство Истории и связь с народом. Этим Ельцин был силен – он, как говорится, «не отрывался от народа». Речь идет, понятно, не о бытовых удобствах и привычках, а о психологии, о ценностях, политической культуре.

Борис Николаевич прекрасно чувствовал, «где кончается искусство и дышит Почва и Судьба». Ельцин не шел против русской Истории. Он двигался вдоль ее силовых линий – в тот момент, когда общество рванулось к Свободе, он освободил общество – настолько, насколько оно могло освободиться, насколько оно было внутренне свободно. И он сам был внутренне свободен в той же самой мере – не больше, но и не меньше.

Поэтому он – в отличие от диссидентов, «лишних людей», идеалистов свободы – пользовался поддержкой России. И смог многое для нее сделать.

Это в Истории и останется рядом с именем Бориса Николаевича.