Екатерина Сальникова: Стиль жизни – сугубо пострадать

Впрочем, специфика нынешнего мира в том, что более-менее объективной интерпретации может и не быть. Все зависит от системы координат смотрящего. Руководствуясь самым беглым взглядом на «картинку», нельзя не заметить стильность визуальной материи. И принадлежит она как будто не постановщикам вовсе, а тому «Петербургу Достоевского», в котором живут известные со школьных лет герои. Все тут грязное, тусклое, потрепанное, с облупившейся штукатуркой и пятнами сырости по всему периметру. Всё тут в дырах, прорехах, с разошедшимися швами, с каши просящей обувкой. Немытые рожи, нечесаные волосья – у высоких героев. Напомаженность с прямыми проборами, папильотки и перстни – у персонажей низких и низменных до мерзопакостности.

Cамоидентичность можно утратить, если совсем уж все дыры залатать и пол подмести

В этом акцентировании материального дискомфорта и упадка что-то есть! И это «что-то» двойственно.

Если зритель придерживается классических воззрений на мир, ему покажется, что сериал занялся обрисовкой социальных корней ситуации в романе Достоевского. Понятно, что позвало Раскольникова к топору. (Кстати, продюсер фильма в своем интервью газете ВЗГЛЯД говорит примерно на эту тему.) Не идея, а реальность. Потому как невозможно сохранять живописно нищенский образ жизни сотням и тысяч людей – без всякой надежды на изменение обстоятельств бытия.

Невозможно жить, когда денег на прожитье нету в самом прямом смысле слова – то есть нету не на ремонт, не на покупку лошади или автомобиля, не на приобретение модных платьев взамен несколько неактуальных, а совершенно нету. И взяться деньгам неоткуда. Широкая панорама ничего не имущих масс создана тут настолько колоритно, что ее смысл имеет шансы не ускользнуть от зрительского сознания. И тогда можно спокойно смотреть социально-бытовой роман, гарантирующий наступление в России эпох массового и организованного хождения с топорами.

Но есть у современного сознания еще и координаты постмодернизма. И, находясь в них, зритель замечает множество иных подробностей более рафинированного эстетического свойства.

В стильном буро-землистом мире у многих какой-то нездешний вид. Как будто они иностранцы и приехали в Петербург из рекламы кофе или шоколада. И вот никак не отделаются от экстатичного придыхания, приличествующего коротким роликам. Только сериал – штука небыстрая.

Понятно, что позвало Раскольникова к топору (фото: 1tv.ru)

Раскольников в исполнении Владимира Кошевого и профилем, и головными уборами словно происходит из фильма Кустурицы. Из некоего общего подполья в достоевско-кустурицевском смысле. И ведет он себя не только не по обычной прозаической логике, но и пластически необыденно. У Раскольникова тут свой балет, с запрокидыванием головы на мосту и попыткой создать мужскую зарисовку на тему миниатюры «Умирающий лебедь». У героя тут и речь необыкновенная, с паузами, с невозможным в нормальном мире напряжением и дрожью в голосе.

Впрочем, дрожь и напряжение тут есть почти у всех, кроме самых отпетых. Тут все люди постоянно до предела взволнованы и обеспокоены, хотя у каждого это состояние приобретает более или менее индивидуализированных вид. Режиссер Светозаров задает тональность отчаянного пребывания в кадре как в преддверии Страшного суда. Каждый тут, за редкостным исключением совсем уж отпетых тупиц и бесчувственных негодяев, нервозен и взволнован до чрезвычайности. Притом, соло тут не слишком важны, даже если они удаются, как у Юрия Кузнецова в роли Мармеладова или Елены Яковлевой в роли матери Раскольникова. Впечатляет именно сходство состояний разных персонажей.

Все вместе они – опера-балет на тему «Преступления и наказания».

И внешняя стильность – это стильность странных людей, которые выбрали себе сами столь экстравагантный образ жизни и чувствования.

Ведь чем отличается постмодернистская концепция личности? Удаленностью от социального и эстетического критицизма. Личность мыслится носителем абсолютной и осознанной воли поступать так, а не иначе. Согласно данной логике, человек надевает красную рубашку с розовыми брюками и оранжевой шляпой не потому, что у него вкуса нет, а потому, что у него такой вкус, такое видение. Человек понимает, что он делает.

Опять же человек носит пальто с дырами не потому, что он их не замечает или денег на новое не имеет. А потому, что он принципиально носит старое пальто, это у него такой выбор. Потом когда-нибудь личность может свой выбор поменять. Но обстоятельства, платежеспособность и прочее тут ни при чем.

Вот герои романа выбрали мучительно неуютный стиль жизни и цепляются за него, как за самое дорогое, что у них есть. И ни во что иное не верят. Почему старуха-процентщица живет в обшарпанных стенах? Да потому же, почему и семейство Мармеладова. Почему и бойкий Разумихин. Потому что нельзя иначе – самоидентичность можно утратить, если совсем уж все дыры залатать и пол подмести.

Не случайно через все серии проходит мотив публичности страдания. Одни пребывают в исповедальных корчах или в муках плоти – а другие собираются и плотоядно глазеют на это, словно это должно их подпитать. Тут главная идея у всех – сугубо пострадать. По собственной инициативе. Кто сам не способен, тот старается хоть от чужих страданий подзарядиться. Раскольников тоже, видимо, движим идеей страдания, поскольку, если хороший человек совершает убийство, он гарантированно обрекает себя на страшные муки. Ни до какого осчастливливания мира дело, естественно, дойти уже не может. А раз это страдания по доброй воле, плановые, так сказать, значит, они немножечко несерьезные. Значит, есть элемент «как бы» даже в задавленном лошадью Мармеладове.

Постмодернизм уважает право личности на ее выбор, каким бы он ни был. А раз у персонажей все нормально, то есть так, как они сами хотели, – нечего им и сопереживать. Нечего унижать их жалостью.

Сострадание без берегов отменяется в постмодернистском контексте вслед за безотносительным страданием. Сострадание тут требуется тоже «как бы».

Так вот и получается, что Достоевский чисто внешне, по своей фактуре, отделен от остального телевидения. Но дело не в «картинке», а в том, что его концепция бытия радикально отличается от современной концепции. У Достоевского высокой жизнеорганизующей ценностью полагают страдание. А в современном мире только и делают, что избегают страданий, обещают жизнь без боли, всяческий атравматизм, любовь без мучений, лук без слез и прочее. Полная анестезия...

Однако Достоевский лишь утрировал и превращал в чистые идеи то, что и без него столетиями жило в культуре, питало ее и ее организовывало. Теперь больше не организовывает. Особенно в телеварианте. Поэтому сериал по Достоевскому – это заведомо сериал об угасшей культурно-психологической традиции.

Сериал по Достоевскому – это как раскопки Трои.

Можно трепетно воспроизвести каждую букву, строку и закорючку романа «Преступление и наказание». Можно вживаться в образы. Нельзя снова войти в ту культурную традицию. И никто в этом не виноват.