Дмитрий Бавильский: Увидеть «Федру» и не умереть

«Берег утопии» – это три спектакля, то есть пять антрактов, 9 часов чистого сценического времени, 68 актеров, 70 персонажей, 1350 костюмов. До РАМТа «Берег утопии» («Путешествие», «Кораблекрушение» и «Выброшенные на берег») ставился только в Лондоне и Нью-Йорке, но только в Москве все три пьесы решились со второй попытки (МХТ не потянул) выпустить одновременно.

Вышел театральный марафон с погружением в историю ХIХ века, который начался в 12.00. Я пришел в РАМТ под сильным дождем, потом, во время каких-то перерывов, он прекращался, потом, во время следующего антракта, начинался снова...

Из театра я вышел после 22.00 и не могу сказать, что сильно уставший. Несмотря на то что предварительно я внимательно прочитал пьесу, антракт, каждый раз предъявляемый звуком корабельной рынды, заставал меня едва ли не врасплох, настолько закапываешься во взаимоотношения персонажей, большая часть из которых – покрытые слоем пыли жители хрестоматии.

Ибо на самом деле «Берег утопии», несмотря на весь культурологический и общественный пафос, очень личное, личностное высказывание

Важнейшая тема Стоппарда – взаимоотношение жизни и искусства, воображения и реальности; то, как реальность влияет на искусство (вскрытием приема здесь «Влюбленный Шекспир») и как искусство изменяет реальность.

«Берег утопии» примерно о том же самом: нам предъявлены люди, пытавшиеся изменить (и изменявшие) ход истории. Рядом с ними практически на равных действуют полчища близких, приятелей, недоброжелателей, анонимов.

Конечно, в первую очередь важны они – люди из хрестоматии (режиссер Алексей Бородин подчеркивает это тем, что Бакунина, Герцена, Огарева и Тургенева на разных этапах жизни – а трилогия охватывает около четырех десятков лет – играют одни и те же актеры, тогда как их окружение каждый раз меняется – ну помните, сколько раз в «Санта-Барбаре» меняли Мейсона или Джину?), однако свита, играющая короля, важна не меньше.

Стоппард все время пишет про мертвых людей. Обязательно мертвых, про тех, о ком мы точно знаем, что они мертвы.

Эффект, схожий со сценарной основой «Шестого чувства».

Стремление изменить мир в лучшую сторону, которым бредили Белинский и Маркс, Чернышевский и Грановский, Чаадаев и всякая социал-демократическая мишура, понятно, чем закончилось, – мысль эта очевидна и выходит в спектакле на первый план: октябрьским переворотом, диктатурой пролетариата, СССР, но они-то этого не знают, а мы знаем.

Мы находимся не только в выигрышном положении перед ними, слепо путешествующими и разбивающимися о ход истории, отчего пьеса читается не как социальная, а как экзистенциальная драма.

Дело в том, что мы знаем не только о плодах деяний господ из хрестоматии, но и о судьбах их близких – Любе, рано умершей сестре Бакунина, или о гибели глухонемого сына Герцена Коленьки, о смерти его же жены Натали и о смерти, ну, например, того же Белинского (факту его ухода в «Кораблекрушении» придается особое значение).

«Берег утопии» - это три спектакля, то есть пять антрактов, девять часов чистого сценического времени, 68 актеров, 70 персонажей, 1350 костюмов

Вытаскивая истории этих не оставивших и следа в хрестоматии людей, Стоппард переставляет акценты с общего на частное.

Ибо на самом деле «Берег утопии», несмотря на весь культурологический и общественный пафос, – очень личное, личностное высказывание.

Жизнь коротка, искусство вечно; да что толку – всех нас ожидает одна ночь, одна на всех. А мог бы просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом... Ну вот Герцен ли, Бакунин ли просвистали, заели, а что толку?

Прах к праху.

Читая пьесу, я обращал внимание на многотрудные идеологически насыщенные монологи, к которым Стоппард искусно свел credo каждого из фигурантов.

Кропотливая и ювелирная работа – свести томы и томы, сотни страниц к сжатой и вполне сценической квинтэссенции. Однако спектакль А.Бородина показал, что главное в «Береге утопии» вовсе не идеи, но пот и слезы реально живших и путающихся друг в друге людей.

Очень точным оказался подзаголовок рецензии на премьеру в РАМТе из «Ведомостей». Олег Зинцов отметил, что постановка «Берега утопии» стала явлением не столько театральной, сколько культурной, общественной жизни.

И дело здесь даже не в злободневности интеллигентских лозунгов и исканий, а также в совпадении (впрочем, случайном) реалий лондонской эмиграции российских изгнанников (все эти переклички и актуализации лишь подтверждают, что Стоппард написал настоящую, стоящую вещь).

Куда важнее возможность вот такого многочасового, интеллектуально насыщенного действа, возможность однодневной драмы идей, вырывающей тебя напрочь из привычного бытового контекста.

Современное искусство практически все дозировано и порционно. Мало кто так сильно заботится о комфорте потребителя, как продюсеры от текущего культурного процесса. Продать здесь важнее, чем насытить, из-за чего нынешние артефакты напоминают блюда из дорогого ресторана. Изысканно и красиво, дорого и богато, но, приходя домой после такой трапезы, срочно хочется залезть в холодильник.

Все это приводит к тому, что искусство лишается главного своего свойства – быть чем-то таким, чего нет в повседневности и в обыденной жизни, ибо отныне искусство является сферой обслуживания и потребления, оно встроено в быт и окружено бытом как самой что ни на есть тяжелой, тяжеловесной рамой.

Искусством сегодня, как правило, назначаются сугубо успешные явления, имеющие значительный рекламный бюджет и промоушен, однако же, как ни странно, именно эти медийные усилия сводят на нет, вымывают, буквально ведь вымывают, из актуальных новинок остатки художественного смысла.

Это очень хорошо чувствует, ну, например, Земфира*, которая хотя и не гнушается громокипящей рекламной кампании, однако же делает на своей последней пластинке принципиальный неформат.

В день, когда «Спасибо» появилось в продаже, я зашел в один из музыкальных супермаркетов и увидел, что Земфира права – ставить свой диск рядом с этим бесконечным потоком сиплых да ряженых – почти буквально означает не уважать себя и плоды своего собственного труда. Впрочем, не лучшая ситуация обстоит и с книжными магазинами.

Этим самым, кстати, я не призываю игнорировать мейнстримные устремления продюсеров и уходить в гордое эстетическое подполье, ибо андеграунд – это тоже ведь не панацея.

Процессы, ныне происходящие в современном изобразительном искусстве или, например, театре (может быть, за немногочисленными исключениями, которые легко пересчитать по пальцам), – яркий пример того, что даже экспериментальные и радикальные выставки и постановки оказываются изнутри полыми или даже пустыми.

Не зря «Берег утопии» Тома Стоппарда в Российском Академическом Молодежном Театре называют «главной премьерой сезона»

Это объекты в виде фильмов, спектаклей или книг, которые не насыщают смыслами или впечатлениями, несмотря на ловкость исканий и базовых концептов. Здесь форма перекошена и недотягивает, тут в содержании брешь недержания…

Словно бы у всех у них внутри – насыщенный белый цвет или же белый шум тотального отсутствия.

Вот почему важен многочасовой спектакль, чья основа счастливо избежала бездушного постмодерна, ибо основа его, «Былое и думы» Александра Герцена, оказалась столь мощно заряжена эпическим началом, что даже и многомудрая переделка первоисточника не убила его первородный дух.

Тут, конечно же, форма важнее содержания, ибо подобная трилогия в истории русского театра уже существовала – разумеется, я имею в виду «Большевиков» Михаила Шатрова, поставленных Олегом Ефремовым в «Современнике». На ней я видел точно такие же лихорадочно горящие глаза актеров и зал, в едином порыве встающий под финальное исполнение «Интернационала».

Как символично, что «Интернационал» исполняют и в «Береге утопии», но, правда, уже с прямо противоположным знаком.

Хотя глаза актеров-заединщиков точно так же горят светом общего дела и общего смысла. Форма, конечно, важнее, потому что только неформат, перпендикулярный коммерческой надобе, настоянный на эпике, способен щипцами количества (диалектично переходящего в иное качество) вытащить зрителя из бытовухи.

Лев Додин не зря уже долгие годы предпочитает ставить в Малом драматическом широкоформатные, многосерийные постановки из русской прозы. Недавняя премьера эпоса «Жизнь и судьба» по роману Василия Гроссмана, ставшего важным, знаковым событием последнего времени (что рядом поставить? Вот только если «Берег утопии»), милее мне побед на всех Каннских и оскаровских фестивалях мира.

Впрочем, и за бугром понимают, что жизнь теперь стала настолько разнообразна и быстра, что человека следует выдирать из сиюминутности эпическими объемами.

Не зря лауреаты западных литературных премий толстеют и разбухают год от года. Ну а режиссеры, еще до конца не утратившие художественных амбиций, воюют с продюсерами, прежде всего за хронометраж.

Вот и Гарри Поттер от тома к тому растет не только от ребенка к юноше, но и, кажется, количеством страниц…

Эпос может рядиться в одежды телевизионного мыла, но и здесь каждый вечер в час назначенный зритель приникает к традиционной истории с архетипическим «продолжение следует».

Эпос может мимикрировать и под треш, как у Квентина Тарантино, и под брехтовское отстранение, как у Ларса фон Триера, однако важно заметить и вовремя оценить, что, несмотря на скорости жизни и клипового мышления, потребности человеческие остаются такими же, как и раньше.

Зря, что ли, Бродский как-то обронил, что всерьез можно говорить только об истории костюма?

И тут самое время вспомнить о древнегреческих представлениях, тянувшихся целый день. Опытный греческий зритель запасался закусками и едой, брал из дома подушечку для возлежания в амфитеатре и едва ли не на сутки выпадал из реальности для того, чтобы погрузиться в душеподъемную реальность богов и героев.

Когда бы грек увидел наши игры…

* Признан(а) в РФ иностранным агентом