В России издано двухтомное собрание работ художника Михаила Шемякина. Это наиболее полный из всех путеводителей по его творчеству, существующих в полиграфическом формате.
Триллионы долларов уходят в оффшоры. А российская культура нищенствует на паперти
В начале сентября знаменитый живописец, график и скульптор представил новый альбом на Международной московской книжной выставке-ярмарке. В интервью газете ВЗГЛЯД Михаил Шемякин рассказал об особенностях уникального двухтомника, своих ближайших планах и проблемах русского искусства.
ВЗГЛЯД: Михаил Михайлович, расскажите, чем новый альбом отличается от других изданий ваших работ? И кто его составлял: вы или кто-то другой?
Михаил Шемякин: Конечно, я принимал участие в составлении альбома, все контролировал. Эти два тома создавались шесть лет. Двадцать пять лет назад был издан альбом в таком же формате, каждый том по 500–600 страниц, двухтомник – на английском языке, издательство «Мозаик Пресс». Но композиция там сильно отличалась – прослеживалось развитие Шемякина как художника. Средняя художественная школа, ранние работы, копии и дальше вплоть до Франции и периода, который пришелся на Америку. Первый том – Россия и Франция, второй том – американский период.
А в новом альбоме показан творческий диапазон Михаила Шемякина. Здесь уже нет исторической последовательности, поэтому все и разделено на секции: скажем, натюрморт с 1959 года по сегодняшний день, портрет и так далее.
Чем интересен этот сборник? Во-первых, в нем весьма большое количество новых работ, не вошедших в американский двухтомник. Во-вторых, показываются художественные приемы и целые разделы, о существовании которых русский зритель даже не догадывался. Допустим, серия «Тротуары Парижа», которая никогда не выставлялась. Это фотографика, мое изобретение – я работаю в этой области, наверное, уже лет девять. У меня сделано 200 тысяч фотографий различных пятен, подтеков собачьей мочи, растоптанной бумаги, которые я прорисовываю – сейчас готовим на эту тему выставку в Русском музее.
ВЗГЛЯД: Как она будет называться?
М.Ш.: Так и будет называться – «Тротуары Парижа». Туда еще будет входить перформанс, который мы делаем со Славой Полуниным и Антоном Адасинским, создателем театра «Дерево». Кроме того, мы снимаем фильм, который тоже будет называться «Тротуары Парижа». Это трансформация образов, запечатленных на бумаге, ведь одно и то же изображение часто превращается то в фигуру монаха, то в собаку, то в скачущую лошадь в зависимости от того, как я разверну лист. Одна бумажка у меня иногда обретает девять трансформаций.
#{interviewcult}ВЗГЛЯД: Среди присутствующих в альбоме работ, сделанных недавно, иллюстрации к произведениям авторов, чье творчество вы интерпретировали еще несколько десятилетий назад. Очевидно, есть несколько литературных миров, и в частности поэтических, к которым вы присматриваетесь на протяжении многих лет.
М.Ш.: Да, я постоянно возвращаюсь к определенным темам. С Высоцким, как вы знаете, у меня особые отношения, мы с ним дружили, он посвятил мне много стихотворений и песен. Причем это не просто посвящения – бывало, что песня писалась после рассказа об определенных моментах моей жизни, как бы на тему пережитого мною. Или о том, что мы переживали совместно, – скажем, «Французские бесы», песня о нашем единственном совместном «загуле», и еще многие песни и стихи.
ВЗГЛЯД: Вы переслушиваете их сейчас?
М.Ш.: Иногда. Или перечитываю, потому что порой Володя дарил мне тесно исписанные листы и говорил: «Мишенька, а это не поется – это читается». Сейчас я как раз заканчиваю книгу «Две судьбы», которая, надеюсь, выйдет в январе следующего года в издательстве «Вита Нова». Еще я иногда возвращаюсь к метафизическим рассказам Юрия Мамлеева. Возвращаюсь к теме судьбы, к теме судьи. Возвращаюсь через пять, десять, иногда через тридцать лет к теме, которой я занимался в течение нескольких лет, допустим, в юношеском возрасте. Сейчас снова начинаю иллюстрировать Гофмана. Может быть, придет время, и закончу серию иллюстраций к «Преступлению и наказанию», которую я начал делать, когда мне было шестнадцать или семнадцать лет. В общем, говоря философским языком, круговорот творческого бытия.
ВЗГЛЯД: А в каком состоянии сейчас ваш мультипликационный проект «Гофманиада»?
М.Ш.: В том состоянии, в котором сейчас находится все российское искусство и все российские проекты за исключением пошлых и глупых. Все это стоит на месте и тянется уже без малого семь лет. Когда этим талантливым и где-то несчастным ребятам со студии «Союзмультфильм» удается выпросить копейки у Министерства культуры, работа над фильмом продолжается. В нормальных условиях такой фильм должен был бы быть сделан за полтора года. А у нас план еще на три с половиной.
Сейчас мы переживаем период детских болезней, нужна присыпка
Я вчера как раз встречался со Стасом Соколовым, режиссером фильма, сейчас составляем новый контракт. Три с половиной года, можете себе представить? Сколько ребята ни пишут Путину, Медведеву и Авдееву, этому гениальному министру российской культуры, нет даже никакого ответа. Работают в ужасных условиях, иногда им денег не выплачивают по полгода. И плюс ко всему еще хотят отобрать их помещение, в котором они работали десятилетиями, потому что в этом здании Дерипаска хочет сделать не то отель, не то ресторан. Часть здания сдается пионерам и школьникам, потому что люди хоть как-то хотят выжить. То, что допускается такая ситуация, – преступление государства не только перед искусством и студией «Союзмультфильм», но и просто перед детьми. Вы сами понимаете, как Россия должна быть благодарна «Союзмультфильму», ведь сколько поколений воспитывалось на этих добрых, интересных, замечательных фильмах! А сегодня студия на грани разорения, притом что наш фильм, который мы кусками уже показывали, нравится и взрослым, и детям. И я, не получая за эту работу ничего, мечтаю, что вдруг когда-нибудь мы ее закончим, если наскребем какие-то деньги. Это притом что триллионы долларов уходят в оффшоры. А российская культура нищенствует на паперти.
ВЗГЛЯД: А вот некоторые художники не испытывают таких проблем, хотя не иллюстрируют Гофмана, а делают «современное искусство», где художественным произведением может быть названо все что угодно. Один и тот же предмет либо считается, либо не считается артефактом в зависимости от того, как его назовут и интерпретируют. Как вы к этому относитесь?
М.Ш.: У Шемякина есть два взгляда. Или нет, даже три. Один – это взгляд художника-профессионала. Второй – проявление личных привязанностей, здесь оценка зависит от того, что Шемякин любит или не любит. И третий, очень важный – это взгляд главы и создателя Института философии и психологии творчества, исследовательской лаборатории, которой я занимаюсь свыше сорока лет. И это уже совершенно другой взгляд. Для меня как для исследователя все чрезвычайно любопытно и интересно. Вот я, например, рассматриваю шарик из дерьма, который недавно был выставлен в галерее Гагосяна на белом кубе-подставке. Как сейчас помню: 0,5 миллиметра, а подставка – 30 сантиметров, соотношение большого с маленьким. Это произведение скульптора – так его, наверное, нужно называть – Тома Фридмана значится в роскошном каталоге. У меня оно сразу попадает в две категории: одна репродукция, которую я снимаю, идет в исследование «Дерьмо в искусстве», а вторая репродукция – с описаниями, с датами и форматами – идет в исследование «Шар в искусстве». И Шемякин-исследователь страшно рад. Понимаете, как я каждый раз обогащаюсь?
А считать ли это искусством, возмущаться или нет – это очень сложный вопрос. Возмущаться бессмысленно, потому что все это является результатом работы художественной мафии, которую возглавляют «крестные отцы», законодатели художественного вкуса и рынка, которые водят хороводы с директором Эрмитажа господином Пиотровским, охотно предоставляющим их коллекциям стены и площадки Эрмитажа. К чему бы это? Но, однако, говорить о том, хорошо это или плохо, не совсем правильно.
Мы все находимся в какой-то космической программе. Программа сложная, интересная, и кончается она, наверное, экологической катастрофой или атомным взрывом. Но она вычислена и изложена пророками, например Иоанном Богословом на острове Патмос. Поэтому мне как религиозному человеку протестовать против чего-либо нелепо. Другое дело, что мы можем этому что-то противопоставить – тогда, может быть, произойдет честная борьба, и Конец Света по обещанию Господа Бога отложится на неопределенный срок. Я верю в Россию, верю в то, что у нее свой, необычный путь в искусстве – это доказали наши отцы, русские авангардисты, среди которых выделяется мой любимый учитель Павел Филонов. Все западное искусство, включая американское, вытекло из русского авангарда. Думаю, что через некоторое время, если удастся создать серьезную школу абстрактного искусства и школу метафизики, подтянуть серьезных реалистов, можно будет сделать погоду во всем современном искусстве. Пока об этом говорить рано – сейчас мы переживаем период детских болезней, нужна присыпка...
ВЗГЛЯД: И во всем мире его очередной раз переживают, видимо...
М.Ш.: Ну, вы знаете, не во всем. Не забывайте, что семьдесят лет россияне были оторваны от мира. И вообще судьба России очень сложна. Мы все кричим, бьем себя в грудь, считаем себя лучшими. А ведь нужно все-таки вдуматься, сколько всего важного мы не имели, понять, что нас отличает от европейцев, посмотреть на себя со стороны. У нас не было ренессанса – ни раннего, ни позднего, у нас не было рыцарства, не было трубадуров. У нас много чего не было. Кичиться и критиковать других – это легче всего. Нужно просто задуматься и осознать, в чем наша ущербность, которую мы постоянно чувствуем – и богатые, и бедные.
Все это нелепое поведение олигархов и новых русских – оно от чудовищного чувства ущербности. Можно объявить себя свободным человеком, но вытравить из своих костей раба очень сложно. Люди рождаются или свободными, или рабами. Но, к сожалению, у нас свободные люди были генетически почти уничтожены. Чувство раба живет в людях, поэтому так легко ими управлять. И поэтому так легко создать государство вороватых людей. И на искусство эта матрица тоже наложена, поэтому для того, чтобы что-то создать, нужно сплотить вокруг себя тех, кто понимает задачу. Людей, которые внутренне абсолютно свободны и независимы. Только они могут вывести искусство России из тупика и помочь ему занять достойное место на мировой арене.
ВЗГЛЯД: Но ведь внутренняя независимость еще не означает свободы: теперь есть рынок, который тоже диктует свои условия, и пример тому – ситуация с «Гофманиадой». Залогом выживания художника снова становятся какие-то вынужденные действия. Действительно ли художник сейчас может быть свободным? И если да, то как ему этого добиться?
М.Ш.: Знаете, если художник хочет быть свободным и по-настоящему независимым, то пусть берет в руки лопату и идет убирать снег, как сделал в свое время Шемякин. А ночью пусть пишет картины. Я вот с юных лет владел пером, мог быть востребованным графиком, но я отказывался от оформления коммунистической продукции, от иллюстрирования советских романов. Я хотел быть свободным, и поэтому пять лет проработал грузчиком. Я работал на городской помойке, мыл плевательницы после майских праздников – неподъемные, отлитые из цемента и покрашенные серебряной краской. Может быть, вы видели их на фотографиях. Зато ночью я вставал к мольберту и делал все, что я хотел. Сегодня все сокрушаются: что же делать художнику? А вам не кажется, что художников слишком много? Вот был в свое время семитомник, который назывался «Мастера искусства об искусстве». Там, в частности, есть одна фраза Сезанна. Он однажды сказал: «Ежегодно нужно расстреливать тысячу художников». Это Сезанн, великий миротворец, сказал в те далекие годы! А представляете, что бы он сказал сейчас, если бы старика воскресили? Страшно?