Нужно переименовать «Войковскую»

Жарким летним утром маленькая девочка играла у крыльца своего дома, а ее отец, сидя на крыльце, разворачивал свежую газету. Вдруг странный звук – полувздох, полустон – вырвался из его груди, и газета упала на ступени.

Жизнь мирных людей имеет для нас ценность и пользуется защитой лишь на словах

Девочка увидела, как задрожали плечи отца и он закрыл лицо руками. Ее папа – самый большой, сильный и добрый папа на свете – плакал, как ребенок.

– Почему ты плакал? – спросила она немного позже. Девочка уже слышала слова «царя убили», но плохо понимала их значение. – Тебе жалко царя?

– Больше всех мне жаль маленького царевича, – ответил отец. – Царь... Ну... – он задумался, а затем с тяжелым вздохом махнул рукой; видно, мысли его были слишком сложны, чтобы делиться ими с ребенком. – Но царевич Алексей... Несчастный больной мальчик... Его-то за что? Что он им сделал?!

Много-много лет спустя эта девочка – тогда уже старушка – пересказывала эту сцену мне, своей внучке. Она не была диссиденткой, она прожила добропорядочную советскую жизнь; но воспоминание об отце, горько плачущем над судьбой незнакомого больного мальчика, навеки запечатлелось у нее в памяти.

...Среди бесчисленных ужасов и злодеяний гражданской войны убийство царской семьи не выглядит ни самым зверским, ни самым шокирующим. Да простится мне такое выражение, но это убийство как раз достаточно традиционно.

В нем не видно бессмысленного садизма, кровожадного упоения своим могуществом, столь заметного во многих других преступлениях большевиков; убийцами руководила сухая и жесткая логика удержания власти.

Романовы были первыми среди невинных (фото: общественное достояние)

В монархическом государстве, где право на власть определяется кровью, узурпатор первым делом убивает не только прежнего царя, но и всех его родственников (кто не успеет убежать), чтобы никто из них не вздумал претендовать на престол. Так было во все века и во всех странах, где правили цари.

Почти во всех: когда христианство смягчило нравы, опальных царских родственников перестали всякий раз казнить, иногда вместо этого, например, ослепляли или заключали в темницу на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, еще неизвестно, что гуманнее.

Это печальное обыкновение не миновало и царскую Россию. В 1614 году в Москве повесили «воренка», трехлетнего сына Марины Мнишек; очевидцы рассказывали, что мальчик умирал долго и в муках. Прожил короткую и мучительную жизнь в заточении, а затем был убит «царь-младенец» Иоанн Антонович.

Судьба их – как и множество похожих детских судеб по всему свету – вызывала сострадание некоторых тонко чувствующих современников и потомков, но не вызывала негодования в обществе. В мире, где из каждого угла скалила зубы смерть, где больше половины детей умирали, не прожив и пяти лет, очередной замученный ребенок не поражал воображение. Да, прискорбно... Но такое случается сплошь и рядом.

Однако во второй половине XIX века что-то изменилось. И изменения эти, пожалуй, ярче всего обозначились в России, где прозвучали памятные слова о «слезинке ребенка», где писатели один за другим создавали душераздирающие картины страданий «маленьких людей», их жен и детей.

Предельным воплощением и идеальным символом «маленького человека», безвинной жертвы общественных катаклизмов стал ребенок.

В отличие от взрослого, он заведомо невиновен. Страдания взрослой жертвы, как правило, хоть в какой-то степени предопределены ее собственными действиями – хотя бы тем, что не сумела отбиться или не побеспокоилась убежать.

Здесь большой простор для вздохов, покачиваний головой, различных «с одной стороны» и «с другой стороны», не говоря уж о риторических упражнениях на тему «сама дура виновата». Но о личной вине или личной ответственности ребенка говорить не приходится. Никаких «с одной стороны» и «с другой стороны», никаких «сам виноват», «поделом» или «заслужил».

Здесь все однозначно. Ребенок «виноват» лишь в том, что родился не в то время не в той семье (или сословии, или народе). Убийство ребенка – предельный и беспримесный акт обесценивания другого человека, обращения его в средство для достижения собственных целей.

Столетиями и тысячелетиями люди обесценивали и использовали друг друга в собственных целях, «даже до смерти», порой – самыми зверскими и извращенными способами; и, как ни странно, лишь совсем недавно – каких-нибудь 150 лет назад – это стало неприемлемо для общества в целом.

Люди увидели, что их благополучие стоит на крови и слезах тысяч невинных, – и ужаснулись, и впервые задумались об этом как о проблеме, с которой надо что–то делать. Этот ужас, скорбь и желание все изменить стоят за многочисленными проектами переустройства общества, получившими распространение в XIX – первой половине XX века; в том числе и за социалистическим проектом.

Но вот парадокс: на словах страдания невинных сделались для общества неприемлемы, а на практике-то все шло по-старому. Хуже того: ХХ век, словно из чувства противоречия, задал «маленькому человеку» такую трепку, перед которой бледнеют подвиги Аттилы и Чингисхана.

И – жестокая ирония судьбы – строительство в России «совершенно нового, счастливого общества, где люди не будут больше угнетать и эксплуатировать друг друга», началось с акта средневекового варварства. Первый же шаг «создателей нового мира» обернулся провалом в архаику.

Первый же камень, заложенный в фундамент будущего Города Солнца, обнаружил в строителях духовное родство даже не с западным Средневековьем, куда более сдержанным и законопослушным (в Европе, бывало, тоже казнили королей, но, по крайней мере, публично и по решению суда), а с каким-то диким Востоком, с османами и монголами.

Прошло сто лет... и ничего не изменилось. Мы по-прежнему плачем над страданиями детей – и по-прежнему их убиваем. Жизнь мирных людей имеет для нас чрезвычайную ценность и пользуется всяческой защитой – на словах; на деле – все мы знаем, что творится в последний год в Донбассе.

И видим, что от этого нет защиты. На словах все мы гуманисты; но немного пламенных речей, чуть-чуть пропаганды и раскачки – и милые, добрые люди побегут жечь своих собратьев заживо в очередном Доме профсоюзов, а другие милые, добрые, гуманные люди будут их поддерживать и оправдывать.

Но долго жить в такой массовой шизофрении невозможно. Средневековые властители, казнившие своих противников вместе с женами и детьми, бывали вполне успешны, ибо не лицемерили; но «новое справедливое общество», начавшее с убийства невинных, дурно продолжало и совсем плохо кончило. Слишком велик был в нем разлад между словами и поступками.

Бог знает, что с этим делать. Отношение к людям как к средству, как к стаду, которое можно «резать и стричь», слишком выгодно для власть имущих, и моральными проповедями их не остановишь. Самое большее, что тут можно сделать, – добиваться от них некоторой умеренности в аппетитах и соблюдения внешних приличий... Впрочем, иногда и это уже очень много.

Но для этого важно, чтобы общество было едино в своем неприятии убийства невинных. И переименование станции «Войковская», носящей имя палача, – быть может, хоть и небольшой и символический, но важный шаг к отказу от двоемыслия.

Убийство царской семьи не было самым зверским из преступлений большевиков – но, несомненно, стало самым символически значимым.

Я далека от убеждения, что жизнь царя и царской семьи была важнее и ценнее жизни множества незнатных людей, погибавших такой же и более страшной смертью; и порой неприятно слышать, как, сокрушаясь о семье Романовых, нынешние монархисты напрочь забывают о десятках тысяч других несчастных семей. Но вот чего не отнять: Романовы были первыми. Новая власть начала свое существование с трусливого и жестокого убийства невинных.

От этого не спрячешься; это невозможно ни отрицать, ни оправдывать. Можно по-разному относиться к «красному проекту», но невозможно по-разному относиться к убийству ребенка. Можно спорить о роли Николая Второго в истории, о том, мог ли он предотвратить революцию и не был ли «сам виноват» в своей участи; но невозможно спорить о больном мальчике, которого отец несет на руках навстречу смерти. 

Оплакать убитого ребенка и без всяких отговорок и умолчаний осудить его убийство – это не то, что нужно ему. Ему уже все равно. Это то, что нужно нам, чтобы предотвратить новые убийства невинных.