Есть такой «топос» в разговорах преподавателей, что «нынешние студенты уже не те, что раньше». Начну с того, что это действительно так, причем по целому ряду причин и оснований:
Само по себе наличие высшего образования становится практически нейтральной характеристикой
- прежде всего потому, что они – другое поколение, имеющее иной исторический опыт (и, что нередко важнее, не имеющее вполне определенного, присущего говорящему опыта);
- однако то, что придает этим речам осмысленность большую, чем суждение о движении времени и о том, что все меняется, – это изменение самого высшего образования.
Собственно, с XIX века мы переживаем процесс все большого расширения сферы образования (начавшийся, правда, еще в средние века, отразившийся в размножении иезуитских коллегий и т. п. учебных заведений, но до XIX века шедший достаточно неторопливо – настолько, чтобы в большинстве случаев не попадать в сферу внимания).
Традиционно большинство людей получали не только воспитание, но и образование в своей семье и ближайших социальных группах – родственных, соседских и т. п. Образование не требовалось в большинстве случаев выделять и специализировать, поскольку то, чему человек должен был научиться, было той самой деятельностью, которую осуществляли те, кто его окружал, и по мере взросления он, включаясь в трудовую деятельность, одновременно и обучался. Ребенок мужского пола, родившийся в крестьянской семье, с вероятностью, приближающейся к единице, коли ему посчастливилось не умереть во младенчестве и благополучно пережить детские болезни, становился крестьянином – т. е. тем же, кем был и его отец. Ему предстояло выполнять те же работы, которые выполнял его отец и другие близкие родственники и соседи: пахать, сеять, боронить, запрягать и распрягать лошадь, заготавливать навоз и т. д.
По мере того, как он рос, ему поручалось выполнять посильные работы: например, пасти лошадей, чтобы они не забрели на господскую запашку, а в других работах – помогать, насколько хватает сил: так, в примере с пастьбой сначала он отсылался на луг с другим, чуть более старшим ребенком, уже имеющим навык (в том числе и для того, чтобы они не заснули – одному ночью заснуть куда легче, чем в компании, известно любому, избавленному от опыта бессонницы, да и несчастным обладателям последнего привычно, что есть разные способы скрашивать вынужденное отсутствие сна). Аналогично он учился пахать, помогая в поле старшим – работа и обучение здесь не разделялись, поскольку обучение было частью рабочего процесса: всем нам известно, что лучший способ научиться что-либо делать – начать это делать. С большинством других занятий ситуация выглядела аналогично – кузнец, особая фигура в крестьянском мире, связанная со знанием запретного, тайноведением (как и мельник, «знающий нрав реки»), – занятие наследственное.
Специально обучать в таком обществе необходимо довольно небольшому числу видов деятельности – либо редким и (или) новым, где наследственность не установилась или ее недостаточно для обучения, поскольку знания слишком сложны и (или) специфичны, чтобы могли быть переданы путем непосредственного вовлечения.
Впрочем, и здесь, как правило, наследственность срабатывала в сочетании с обучением как выделенным процессом – беря пример из отечественной истории, можно вспомнить, что хотя священники и дьячки в подавляющем большинстве случаев были детьми священников и дьячков, но обучение «духовной премудрости» было непосильно для их семей.
Хотя сельскому священнику – да в большинстве случаев и городскому – не требовалось сколько-нибудь серьезного знания церковнославянского (за пределами заученных служб, понимание смысла которых также не было общераспространенным) или понимание богословских тонкостей, не говоря уже о латыни и греческом или математике – но, как известно, «образование – это то, что остается, когда вы забыли все, чему вас учили»: для того, чтобы поддерживался определенный уровень знания священниками своего дела, необходимо полагаться на большее, чем семейная традиция – хотя бы потому, что в ней в данном случае нет достаточного предохранительного механизма, отсекающего сбои при передаче – неверном усвоении – традиции.
Если крестьянин не научился правильно засевать поле, то отсутствие урожая будет верным показателем ошибки, а шансы у подобного крестьянина выжить и оставить жизнеспособное потомство – крайне невелики, естественный отбор – вкупе с отбором социальным – выбракует ошибку в передаче знания и умений, даже если не сработает социальный контроль со стороны родственников и соседей. Но если священник, например, неправильно понимает тот или иной канон или ошибается в службе, то тех, кто его поправит, нет, или число их невелико (и эффект от вмешательства не столь определенен).
Чем сложнее и чем более «искусственна» и «опосредована» (отделена от непосредственного результата) деятельность, тем больше риск того, что ошибки, возникающие в процессе осуществления этой деятельности, будут накапливаться.
В случае, если кузнец неправильно подковывает лошадей, ошибка будет видна вскоре, но если, например, глава юридического департамента средней компании имеет, скажем так, несколько отличные от общепринятых юридические взгляды по некоторым вопросам, то куда больше шансов, что он сумеет подобрать отдел под себя и довольно долго действовать в рамках своего понимания, прежде чем его некомпетентность в этом отношении станет видна руководству компании. Соответственно, данные виды деятельности оказываются объектами специального обучения – любая сложно организованная (а тем более имеющая достаточно обширное и жесткое догматическое ядро) религия предполагает специальное обучение священников – будут ли это брахманы или ксендзы, в случае с юриспруденцией и медициной – аналогично.
Но в традиционном обществе число таких видов деятельности невелико, а, следовательно, невелико и число тех, кто проходит через образование как особую систему, и весьма ограничено число учебных заведений.
Чем ближе общество к современному состоянию, тем больше число таких видов деятельности и, что важнее, не только возрастает сложность того, чему надлежит научиться – в последнем зачастую можно усомниться, наблюдая разнообразных выпускников специальностей вроде «менеджмента», «маркетинга» или «социокультурной деятельности и туризма» – сколько в том, что персональные профессиональные траектории, род занятий, который присущ данному человеку, все менее соотносится с профессиональными занятиями, например, его родителей: можно сказать, что теперь мы, скорее всего, останемся на том же социальном уровне, что и наши родители, но, вероятно, будем заниматься чем-то другим – другой профессией или той же, но с изменившимися профессиональными знаниями. Иначе говоря, если крестьянином или козопасом, в определенном смысле слова, рождались, то рабочим уже нужно становиться – проходя через ремесленное или фабрично-заводское училище.
Перескакивая сразу через несколько последующих ступеней этой истории, перейдем к современности, когда высшее образование стало практически «всеобщим», поскольку практически у любого, имеющего мотив его получить, есть эта возможность. В зависимости от его местоположения, уровня доходов (его или его семьи), уровня интеллекта и предшествующего образования он найдет какой-либо вариант, дающий ему это образование: дистанционное, заочное, вечернее, в Удмуртском университете или в Кембридже и т. д. В этом отношении само по себе наличие высшего образования становится практически нейтральной характеристикой – т. е. отсекающей лишь самых неспособных, самых несостоятельных, самых немобильных. Важно теперь не то, есть ли само это «высшее образование», а сколько их он уже успел получить (да и последнее чем далее, тем более демонстрирует лишь наличие амбиций и некоторую готовность прикладывать усилия для их реализации) и где именно.
Теперь уже сам факт поступления в «университет» не важен – важно, в какой именно, и даже не в какой именно, на какой факультет, какое направление подготовки и т. д. Можно сказать, что это всегда было значимо – разница между Венским университетом и Парижским в XV веке также была настолько существенной, что определяющим было – где, а не университет как таковой, в еще большей степени это можно сказать о последующих временах, когда университетов становилось все больше, а образование, получаемое в них, – все более разнообразным и разнокачественным. Но все-таки сама граница высшего образования в XX веке оставалась значимой – постепенно снижаясь, пока не произошла почти полная ликвидация уже на наших глазах.
Оттого и преподаватель, говорящий о «других студентах», фиксирует и это изменение – когда быть «студентом» (очного отделения) и быть человеком определенного возраста – если и не совпадающие по своему составу группы, то очень близкие. Впрочем, как уже говорилось выше, неравенство всегда восстанавливается – на другом уровне, в других формах. Другое дело, что еще несколько десятков лет – и характеристика «студент» в «Преступлении и наказании» окончательно перестанет говорить «простому читателю» нечто определенное, и придется давать поясняющий комментарий.
Источник: СИ «Амбург»
