Прощай, пустыня

Вторая мировая, оставившая после себя миллионы плачевных личных историй, обеспечила европейских писателей материалом на десятилетия вперед. Редкий европейский роман, затрагивающий события XX века, не возвращает читателя к эпизодам чьего-либо сотрудничества с гитлеровцами и мрачным хроникам холокоста.

Свято место не только не осталось пустым, но стало общим

Не хочется пускаться в длинные рассуждения о литературной выигрышности больных исторических тем. Но, как бы то ни было, темы эти превратились в предмет общего пользования, так что прилежные реалисты, основывающие свои военные и полувоенные сюжеты на всамделишных биографиях, уже давно обрели предприимчивых соперников. Например, в лице специалистов по мистике и литературе тайн, то и дело приплетающих к своей конспирологии реальные и вымышленные нацистские проекты.

Свято место не только не осталось пустым, но стало общим, и это не удивительно: на то и литература, чтобы обживать такие места разными способами.

Однако французские романисты, по крайней мере переводимые у нас, оказываются среди тех, кто задает тон в серьезном разговоре об этих вещах. Что весьма примечательно на фоне двойственности, которую фиксирует соответствующий сегмент французской памяти: воссоздавая героические образы Сопротивления, приходится одновременно прислушиваться к постукиванию коллаборационистских скелетов в семейных шкафах.

Книга Жана-Мари Гюстава Леклезио «Пустыня» (Фото: dom-knigi.ru)

В «Танце голода», представляющем собой еще одно звено в этой цепи, антиеврейские указы французских друзей Гитлера воспроизводятся в порядке прямого цитирования. «Любому представителю еврейской национальности запрещается занимать следующие должности: банкир, страховой агент, публицист, ростовщик, биржевой маклер, торговец зерном, продавец картин, антиквар, лесозаводчик, владелец игорного дома, журналист отдела информации в печатной прессе и на радио, редактор».

Французской девочке по имени Этель предстоит взрослеть в мутной атмосфере подходящего к концу межвоенного затишья, которое плавно перетечет в рекомендованное маршалом Петеном «сотрудничество» с немцами. Этель – дочь французских аристократов, переселившихся в Париж с Маврикия. Вокруг нее – медленно, но верно меняющийся психологический пейзаж предвоенной Франции; скоро он станет серым и смазанным, а затем, в годы оккупации, и вовсе мертвенным. В непосредственной близости – семья с ее на глазах тающим аристократическим наследием и еще несколько фигур, самой важной из которых поначалу будет подруга детства Ксения, дочь русской эмигрантки-беженки.

Впереди – история потерь и столь же унизительного, сколь и нудного, самосохранения. Легкомысленный отец еще в не самые худшие времена промотает состояние; отношения родителей разладятся. С Ксенией, как и с возлюбленным-евреем, героине суждено расстаться, и даже Париж придется покинуть, сменив его на Ниццу. Где, как легко понять, семью ожидают вовсе не курортные радости, а нечто совсем другое. Прежде всего – тот самый голод, который обозначен в названии.

На эту тему
• Новый Липскеров: Роман о сверхчеловечке
• Захар Прилепин: «Нацбест» был важен для продаж
• Объявлен шорт-лист «Большой книги»
• Прилепин написал триллер о себе
• Артур Япин: Безумие ли это - отказаться от мира

Этель, что немаловажно, – это во многом мать Леклезио; его родители тоже были выходцами с Маврикия.

Французских околовоенных историй, часто имеющих автобиографическую подоплеку, у нас известно не так уж мало. Из переведенного в последние годы вспоминаются не только «Дети свободы» Марка Леви (ода гаврошам Сопротивления, оказавшаяся едва ли не лучшим текстом коммерческого беллетриста), но также психоаналитическая «Семейная тайна» Филиппа Гримбера. И даже «Французский роман» вездесущего Фредерика Бегбедера, со вкусом повествующего, в частности, о неоднозначных конспиративных маневрах своей родни.

Так что новый роман Леклезио, издавна слывущего поэтом в прозе и романтиком, попадает как минимум в два совершенно разных контекста. С одной стороны, эту книгу нельзя не сопоставить с более ранними романами нобелиата, теми самыми, которые принесли ему почет и славу: «Пустыней», «Золотоискателем», «Блуждающей звездой», дебютным экспериментальным «Протоколом» и прочими. С другой стороны, «Танец голода» встраивается в ряд недавних французских книг об оккупации и Сопротивлении.

И тут обнаруживается интересная вещь: французский оккупационный нарратив 2000-х Леклезио в своей новой ипостаси дополняет несколько органичнее, чем себя самого. То есть точки соприкосновения с Гримбером и Леви, при всей немалой разнице, очевидны, а отличие, скажем, от знаменитой своей поэтичностью «Пустыни» радикально.

Стиль (по-видимому, точно переданный в переводе) – лаконичный, с минимумом метафор, отстраненный, констатирующий. Если не считать маврикийского происхождения родителей Этель, то опять же никакой Африки, к которой Леклезио раньше так любил привязывать свои сюжеты. И уж точно никакой романтики – сплошная правда жизни.

Впрочем, начинал Леклезио вообще с авангардистских опытов в духе так называемого «нового романа»: герой юношеского «Протокола» жил в мире абстракций, отождествлял себя с разными посторонними объектами и стремился к «антисуществованию». От всего этого тексты вроде «Пустыни» или «Золотоискателя» далеки не менее, чем «Танец голода» от них.

Поэтому каждый на самом деле может выбрать для себя своего Леклезио. Проблема лишь в том, что, в отличие от расширяющих сознание экзотических полотен, созданных писателем в 1980-х и 1990-х, «Танец голода», в общем, не привносит в литературу ничего нового.