«Горин научил меня искусству самоиронии»

– Марк Анатольевич, как вы познакомились с Григорием Гориным?
– Случайно. Тогда Горин вместе с Аркадием Аркановым написали пьесу «Свадьба на всю Европу». Сначала ее успешно поставили в Ленинграде, потом начали готовить спектакль по пьесе уже в Москве. Горин с Аркановым то ли делали какие-то доработки, то ли собирались писать что-то новое… Вот тогда мы и познакомились – это произошло в «Рузе», был раньше такой дом творчества для актеров и театральных деятелей. Но настоящее общение началось позже, когда Горин с Аркановым принесли мне свою пьесу «Банкет». Я работал в то время в Театре сатиры, куда меня пригласил из студенческого театра МГУ Валентин Николаевич Плучек. И вот после спектакля «Доходное место», к тому времени уже хорошо известного в Москве, я осуществил постановку «Банкета». Спектакль запретили, по-моему, после четвертого или пятого показа.

Для Горина была очень важна тема шута, Шута с большой буквы

Я многим обязан Григорию Горину. Он рассказал мне что-то такое, чего я не знал: о человеческой жизни, о жизни страны, о законах построения комедийной ситуации. И, конечно, блестяще реализовал свои теоретические познания, создав пьесу по роману Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель». Сначала она называлась «Страсти по Тилю». Но это был период страшнейшего цензурного давления на искусство и на отдельных его представителей, и слово «страсти» было недопустимо. Поэтому спектакль назвали просто «Тиль».

– Эта постановка была уже в театре имени Ленинского комсомола?
– Да, в 1974 году. Спектакль получился веселый, остроумный. На него стали приходить зрители – к большому изумлению и счастью всей труппы, которая переживала после ухода Анатолия Эфроса тяжелое время. Тогда у театра часто менялись художественные руководители, а успеха не было. Появление «Тиля» стало переломным моментом. Потом, через какое-то время, этот спектакль даже выпустили за границу – мы с огромным успехом играли его в Чехословакии, в Польше…

– Как Горин относился к трудностям, связанным с идеологическими запретами? Как все это переносил?
– Он был оптимистичен и весел, и этот оптимизм передавался другим. Он считал, что после плохих дней обязательно должны наступить хорошие.

– В 1970-е вы начали вместе работать для телевидения.
– У Горина были замечательные сценарии, в работе над которыми я как режиссер тоже принимал участие: «Тот самый Мюнхгаузен», «Формула любви»… Мы с ним были очень близки и в творческом отношении, и в человеческом. Самую большую радость я испытал, когда он однажды он сказал мне: «Марк, понимаешь, я уже так долго всем объясняю, что фильм «Обыкновенное чудо» ты сделал без моего участия и что некоторые другие вещи, наоборот, сделал я без тебя. Давай я уже буду считаться соавтором «Обыкновенного чуда». Я, конечно, согласился.

Пьесы Горина запрещали, но он продолжал считать, что за плохими временами обязательно наступят хорошие (фото: ИТАР-ТАСС)

– Сюжеты ваших совместных фильмов так или иначе построены вокруг людей, которые либо выглядят в глазах окружающих безумными, либо верят в чудо вопреки здравому смыслу. Это, должно быть, не случайно?
– Думаю, для Горина была очень важна тема шута, Шута с большой буквы – такого, образ которого являли Ходжа Насреддин, Василий Теркин, Тиль Уленшпигель, Менахем Мендел из написанной самим Гориным комедии «Поминальная молитва» и еще некоторые фигуры. Вплоть до великого современного шута, с которым мы сами общались, – Юрия Никулина. Шут, который остроумен, смел и, в общем, любим, почитаем всеми, поскольку все видят его интеллект, понимают его значимость и силу его воздействия на общество, – этот образ был, может быть, важнейшим в творчестве Горина.

– Сценарии писались с расчетом на конкретных актеров? К примеру, Мюнхгаузен был написан для Янковского?
– Если говорить о «Том самом Мюнхгаузене», то было точно известно, что должны участвовать Абдулов и Фарада. В отношении Янковского были мучительные сомнения. Мы с Гориным ими ни с кем не делились, но между собой много обсуждали, стоит ли приглашать Олега. Я очень верил в Янковского, а Григорий не видел его в комедийных ролях. Я тоже не видел, поскольку до этого он их не играл. Янковский к тому времени уже был известным актером, замечательно работал в кино, но в отношении того, насколько ему свойствен иронический взгляд на мир, оставалась неясность. Однако сам Янковский, слава Богу, вскоре ее развеял. Помню, однажды утром, уже на съемках в Германии, я увидел в его глазах то самое веселое безрассудство – истинную комедийную радость. И вот тогда начался комедийный режим существования, и мы поняли, что риск был оправдан. После «Мюнхгаузена» кандидатура Олега была уже неоспоримой, и все, что мы замышляли, было так или иначе связано с ним.

– Горин был покладистым соавтором?
– Да. Например, когда я предложил, чтобы у герцога в «Том самом Мюнхгаузене» было какое-нибудь странное увлечение, например интерес к шитью, Горин страшно обрадовался. Он сразу стал придумывать какие-то диалоги. Он всегда быстро подключался. Но больше всего меня поражало вот что: когда Григорий Горин что-то придумывал, он обязательно звонил мне. Он делил все свои мысли на вечерние и утренние – вечерние мысли проверялись утренним часом и не всегда оказывались подходящими… Однажды он позвонил мне и сказал, что придумал пьесу про кошек. Я отнесся к этому с недоверием и сказал: «Гриша, про собак – еще ладно, а что у тебя будут делать кошки?». «Ну, не знаю, – ответил он. – Может быть, петь, танцевать…» Я эту идею отверг, и он потом тоже счел ее дурной. Но потом, года через два–три, появился знаменитый мюзикл Cats. И я тогда поверил, что над нами есть некий информационный слой, доступ к которому открыт талантливым людям. Мысль в какой-то степени мистическая, но слишком много было в жизни случаев, связанных с таким информационным посылом свыше.

– С Гориным было легко общаться?
– Когда я чему-то очень радовался, он меня немножко остужал, а когда слишком сильно огорчался, он говорил, что нет, все замечательно и дальше тоже будет хорошо. В этом отношении Горин был для меня уникальным человеком, и думаю, не только для меня. Он был мягок, ласков и добр, но и по-своему крепок, храбр, амбициозен. А также в высшей степени самоироничен. Он и меня научил искусству самоиронии, за что я ему очень благодарен. Как и за часы общения с труппой театра «Ленком», за участие в работе театра, в его «строительстве». Ведь Горин, несомненно, один из «строителей» «Ленкома». Он оказал большое влияние на многих артистов, на формирование репертуара. Да и вообще, задал высокую планку в комедийном искусстве. Пошутить – задача в наше время наисложнейшая. Когда мне бывало как-то совсем нескладно и плохо, он приходил на репетиции и помогал. Сначала, правда, отчаянно ругал меня – теперь человека, который бы меня так поругал, нет, а он умел и обижать, он делал это, чтобы возбудить во мне энергию. Это была конструктивная ругань – он сразу предлагал выход из положения, мог даже что-то переписать в чужой пьесе, просто чтобы мне помочь. Я не могу всего этого забыть. Я счастлив, что в моей жизни был такой замечательный человек.