Василий Аксёнов: «Литература – это ностальгия»

– Василий Павлович, русская зима имеет для вас какое-то значение?
– А как же! Прошлую зиму я провел в Москве, и оказалось, что это очень тяжело для меня. В Америке тоже есть зима, но там она продолжается не очень долго.

Если вы покупаете дом, то, въезжая в него, можете быть уверены, что в нём есть всё что необходимо, а в России вы купите бетонные стены с торчащими проводами

– Можно ли сказать, что русская зима – это из тех же мифов, как и русский лес или русские блины? Если да, то были ли у вас разочарования в них, когда стали жить в Америке?
– Мифов было и есть очень много. Самый, наверное, сильный – про русские блины. Они есть во всём мире. Это вообще первое блюдо, которое сделал человек – растирал зерно и клал его на раскалённый камень. Пельмени тоже считаются русским блюдом, но оказалось, что их придумали китайцы.

– С чем вам было труднее всего расставаться в СССР?
– Со средой московской интеллигенции. Ностальгия была и по уходящему времени. Дело даже не в том, что ты стареешь. Главное – это ностальгия.

– Может быть, поэтому вы и пишете?
– Литература и есть ностальгия.

– Или – попытка остановить время?
– Проси – не проси, оно не остановится.

– Какая была разница между нашей интеллигенцией и американской? Долго привыкали к ней?
– Знаете, мне очень повезло. Я сразу попал в университет и все свои 24 года в Америке преподавал в университетах на кампусах. Там я дружил с замечательными людьми, они тоже были профессорами. Но интеллигенция – очень русское понятие. У Набокова есть формула русской интеллигенции: «Интеллигент – это тот, кто сочувствует любому, кто ниже».

– Почти как у Пушкина: «И милость к падшим призывал…»
– Сочувствие к малым – самое главное и важное качество, оно должно быть автоматическим. Но вот что интересно получается. Этот маленький человек сегодня является важным и для леволиберальной интеллигенции. А кто взрывает наши дома и поезда? Те же самые маленькие люди, которых нам всегда жалко! Это они делают. Слабый – это не всегда лучший.

Также Набоков писал, что для русской интеллигенции характерна «колоссальная бескомпромиссность». Сейчас о ней вряд ли так скажешь. А вот среди американских интеллигентов я встречал людей, которые по своему менталитету ближе к русским интеллигентам ХIХ века.

– Не странно ли это, когда кругом мир чистогана?
– Так это совсем другое дело и к интеллигенции никакого отношения не имеет. На университетском кампусе я никогда не слышал разговоров о деньгах, о них там просто не говорят. Университетский интеллигент совершенно ничего не говорит о бизнесе, если он, конечно, не экономист. Я и своим студентам всегда говорил: «Входя в университет, вы становитесь частью меньшинства и должны этим гордиться».

– Вы преподавали 24 года. Не устали?
– Устал и поэтому с удовольствием уехал.

– С удовольствием?
– Да, с удовольствием. При этом есть то, по чему я очень скучаю – по университетскому общению.

– Если судить американцев по их фильмам, то кажется, что они похожи на советских людей. Так оно и есть?
– По фильмам судить нельзя. У них даже есть такая поговорка: «Это всего лишь кино». У нас в России почти все так и думают, что американцы постоянно дерутся и бьют друг друга. За 24 года своей жизни в Америке я не видел ни одной драки. Для американцев характерна исключительная вежливость, они поразительно вежливая нация. Наверное, если драки и есть, то в тех районах, где живут черные. Но, с другой стороны, черных очень много и среди полицейских, и в скорой помощи, все они чудесные ребята и думают, как вам помочь, и никто из них не берет на лапу.

– Вы как-то признались, что уехали из Америки с обидой.
– Это обида на людей книжного бизнеса. Сейчас в нем идет очень нехороший процесс – процесс превращения книги, особенно романа, в товар. Романы, в которых есть попытка разобраться в себе, стараются придержать или совсем не печатать. Литература самовыражения уходит.

– В России это тоже есть?
– Пока в меньшей степени, но будет. Это кризис – роман пришел с базара, туда и уходит.

Сочувствие к малым – самое главное и важное качество, оно должно быть автоматическим

– Можно сказать, что Америка – страна уюта?
– Да, вы это правильно сказали. Это удивительная страна уюта.

– Как же тогда блоковский призыв: «И – вечный бой. Покой нам только снится»?
– В Америке нет никакого вечного боя. Но рано или поздно она рухнет, ведь все империи когда-нибудь рушатся. Если же рухнет американская империя, то это будет катастрофа для всего мира. Это будет п…ц. Тогда некому будет заниматься арабами, китайцами и греметь тяжелым кулаком демократии (при этих словах улыбнулся. – А.М.).

– И всё-таки – как вам творилось в американском уюте?
– Когда я говорю о нём, это вовсе не относится к духовной жизни. Я имею в виду какие-то покупки или поездки. Если вы, например, покупаете дом, то, въезжая в него, можете быть уверены, что в нём есть всё что необходимо, а в России вы купите бетонные стены с торчащими проводами. В Америке изумительные по комфорту дома, причём по цене они доступны для среднего класса.

– Понимают ли живущие в этих комфортных домах терзания Анны Карениной или метания Родиона Раскольникова?
– Почему же не понимают? Это огромная страна, и там можно встретить много Раскольниковых… А какой процент самоубийц среди женщин! Это ведь тоже подражание Анне Карениной.

– Я слышал версию, что ваша эмиграция была не совсем правильным поступком: якобы вы были «капитаном» «Метрополя», но именно вы и уехали, а те, кто остались, имели крупные неприятности.
– Во-первых, я не был никаким «капитаном», идея «Метрополя» была не моей. Во-вторых, мне угрожали, и угрожали совсем не так, как другим – меня хотели убить. В-третьих, я не был эмигрантом – меня выслали из страны.

На эту тему
• Виктор Топоров: Зачем откопали Аксенова?
• Ожог желтка
• Виктор Топоров: Итоги литературного года. Часть 2
• Внимание, халтура!

– Вы уехали из Казани в Магадан в 1948 году, когда вам было 16 лет. До Магадана вы жили в Казани?
– Нет. Мне было четыре года, когда родителей арестовали, меня забрали тоже, и я, кажется, около года был в колонии в Костроме. Наверное, это был спецдетдом для детей репрессированных. Это было здание бывшего монастыря, я помню, что там были своды, и в некоторых местах были видны плохо замазанные фрески. Плохого в том детдоме было, видно, немало, но было и что-то хорошее. Там я встречал новый 1938 год и хорошо запомнил, как утром каждый нашёл у себя под подушкой подарок от Деда Мороза – шоколадку, пряники и игрушку.

Вытащил меня оттуда брат отца. Рисковал он, конечно, очень сильно, потому что к тому времени его, доцента Сталинабадского института, выгнали с работы как брата врага народа. Прежде чем прийти в НКВД на Чёрном озере в Казани, он выпил стакан водки. Придя в НКВД, он стал стучать и требовать, чтобы ему отдали ребёнка. К тому времени Сталин где-то уже сказал: «Сын за отца не отвечает», – и дядя давил на чекистов именно этой фразой. Вдруг ему сказали: «Пройдите вот сюда», – где дали бумаги «на получение» меня в детдоме. Когда он приехал за мной, мне показалось, что это приехал отец; брат был очень на него похож.

В Казани он отдал меня тётке, у которой я жил до самого отъезда в Магадан.

– Решение уехать в Магадан было принято вами самостоятельно?
– Нет, это меня мама попросила приехать. Она вышла из лагеря в 1948 году и решила там остаться, поскольку в лагере еще сидел ее новый муж. Она получила разрешение остаться и нашла квартиру. Я прожил в Магадане два года, закончил там школу и вернулся в Казань, где поступил в медицинский институт.

– Почему именно в медицинский?
– Я сам не знал, куда поступать, хотелось в архитектурный, но мне сказали, что там очень строгий отбор и у меня мало шансов его пройти. Новый муж мамы, Антон Яковлевич Вальтер, сказал, что «в лагерях спасаются врачи». Тогда ведь никто даже подумать не мог, что Сталина не будет. Когда это случилось, это было похоже на космическую катастрофу.

– В начале восьмидесятых вы спорили с Вадимом Тумановым на ящик коньяка. Вы утверждали, что советская власть будет вечной, а он…
– А он говорил, что она рухнет через десять лет. И она рухнула! Только вот ящик коньяка я ему так и не отдал.

– Есть мнения, что российская журналистика постепенно превращается в обслугу власти и бюрократии. Вам не кажется, что что-то похожее может случиться и с литературой или писателями?
– Теоретически это возможно, но практически... Трудно представить. Но я бы не сказал, что российская пресса несвободная. Она во многом раскованнее, чем западная.

– Вы имеете в виду желтые издания?
– Не только. Я имею в виду и анализ ситуации. На Западе тоже есть подобострастие перед властью, но у них это называется сбалансированностью.

– Из Америки вы перебрались в Европу?
– Да, в основном я живу в Москве, но часть времени провожу в Биаррице, у меня там есть маленький домик для отдыха. Там и пишу.

– Неужели в Москве не пишется?
– Пишется, но ваш брат не дает писать.