Завещание Пригова

О родине

Первое, что бросилось в глаза, – картина Оскара Рабина «Разбитые яйца» (2003). Присутствовали все составляющие фирменного рабиновского стиля: мрачные окраинные домишки, полуразрушенная церковь, газеты с заголовками, в которые Рабин (пародируя цеу ЦК партийных СМИ) вкладывал собственное отношение к происходящему на родине.

Если французский авангардист Дюшан в начале XX столетия опустил культуру до уровня писсуара, то русский авангардист Пригов поднял ее до уровня откровения

«В Европу за правдой», «Пожар в психбольнице», «Пентагон». Иронично-обнадеживающее: «Русская береза спасет от СПИДа».

В центре композиции – скорлупа от двух съеденных яиц. А вдалеке целехонькое – с пасхальной надписью «Х.В.», напротив которого навсегда затих танк с опущенным дулом, как в Зоне «Сталкера» Тарковского.

Внизу – обрывки газетных фраз: «…(куль)тура нашла…(строи)тельства». Оскар Рабин верит, что его отчизна (лишившая в свое время художника гражданства), переболев Европой и США, возродится. И дай Бог, чтобы нашлись средства на восстановление ее культуры.

Недалеко тотарт, видеоинсталляция Абалаковой – Жигалова «Потерпеть немного – и все будет хорошо»(1997). На экране большой гвоздь, его крепко сжимает кулак. Гвоздь вбивают увесистым молотком. В такт ударам молотка на весь экран подрагивает открытая ладонь. Распинают с трудовым энтузиазмом!

В рамках проекта Russian red (2000-е) Юрий Васильев представил серию снимков мужика с морщинистой потрепанной физиономией, одетого в «нарядный» малиновый пиджак. Эта фигура олицетворяет задавленных крестьяно-пролетариев. На одном из кадров мужик по-шукшински проникновенно закрыл лицо ладонями.

В противоположность трагично-критичному взгляду на отчизну идеализированный Владимира Куприянова. Работа «Без названия» (2007) представляет собой прозрачные пленки, склеенные в форме аквариумов, на которые спроецированы семейные фотографии 50–60-х со счастливо улыбающимися советскими гражданами.

Свобода жеста

Осматривая все это, я постепенно приближался к горе газет, громоздящейся в углу под огромным нарисованным глазом. Над ним из красной точки, словно из пулевого ранения, стекала кровь.

Где-то я видел уже подобный?

В рамках проекта Russian red (2000-е) Юрий Васильев представил серию снимков мужика с морщинистой потрепанной физиономией, одетого в «нарядный» малиновый пиджак

Все стало ясно, когда рядом с газетами я обнаружил в стеклянном кубе три банки Пригова.

И концептуальные банки, и инсталляцию с Глазом (несколько иного содержания) я месяца два назад открыл для себя, набредя на них на втором этаже Третьяковки (на Крымском Валу).

Я больше знал Дмитрия Александровича как автора ироничных стишков о милицанере и мытье грязной посуды. Однако его вымытые банки из-под кофе не пропали даром.

В жестянках из-под дефицитного в застой растворимого кофе (несомненная ценность для тогдашнего обывателя) Пригов стал «консервировать» духовные ценности, о которых так много профанически говорилось вокруг. Не забыты и «банка водки», и «банка за полное и безоговорочное разоружение Америки». Как же без прикола?

Но тогда из арт-объектов Д.А. больше всего меня поразил крестообразный «Север, Юг, Запад, Восток». Разными цветами там были обозначены стороны света. Верх синий – «север, голова, родина, небо, бог». Низ красный – «юг, ноги, измена, земля, дьявол». Слева черный – «запад, легкие, враг, запад (географически. – К.Р.), лжепророк». Справа желтый – «восток, сердце, враг, китай, антихрист».

Для середины 70-х это было просто кричащей эзотерикой. Причем в доступной для обывателей форме. (Как говорил Зощенко, «для бедных читателей».) Этот человек-стеб, авангардист на грани клоунады, оказывается, раздвигал духовные рамки советской реальности до – мировой. А мир ему представлялся Большим Человеком, в голове которого Бог и Россия (заметьте, Д.А. как отчаянный релятивист-индивидуалист вплоть до последних интервью боялся ее территориального единства, как он считал, благодатной почвы для тоталитаризма, и тем не менее Родина – центр его Космоса). Вот так, на одной картонке, можно уместить религиозную философию Розанова, Бердяева и Андреева.

К нам приехал ревизор

После Хармса литературный юродивый – уже профессия. Стихи Дмитрия Александровича только размером напоминают шедевры Заблоцкого. Пригов далеко не самый сильный поэт и художник. И он сознавал это.

Официальная литература отвергла его ернические тексты (в Третьяковке имеется машинописный «Первый гробик отринутых стихов»). В ответ он составил иерархию советских писателей по воинским званиям. ОНИ оценивают его заслуги, ОН – их. Он может себе это позволить. Если другие не смеют, он – смеет. Его основное качество – свобода жеста. Более того, это его главная задача – проверять других своей свободой.

«Я поставлен для того, чтобы явить свободу в предельном ее значении в данный момент. Существуют только критериальные ограничения: моя деятельность не должна быть прямо оскорбительной (я не буду входить в церковь и кричать кикиморой) и я не должен убивать человека», – сказал он в одном из интервью. Вот так все серьезно.

Он – ревизор культуры. Пригов заметил: «Если ты занялся этим, должен понять, что тебя любить не будут, но будут уважать». Именно поэтому несколько десятилетий назад он решил, что будет зваться исключительно Дмитрием Александровичем Приговым. Ему нужна была дистанция – с отчеством не побалуете.

«Банка вопрошений» задавала гогеновский вопрос о прошлом «Откуда мы вышли?»

Его задача не создавать прекрасные творения, а избавляться от тухлых, лживых. Он спасает обывателя от наездов тотального «милицанера», от фальшивых установок. В том числе и, может быть, от своей. Трогателен отрывок из его рассказа «Сам знаю»:

«Недавно случился у меня серьезный разговор с моим малолетним внуком. Нахмурившись и сурово сдвинув брови, он заявил:

– Не трогай меня.

– Почему же это?

– Меня Бог сделал.

– И меня тоже сделал Бог, – предпринял я слабую попытку сопротивления, не понимая, куда клонится разговор.

– Он тебя не так сделал.

– Как это не так?

– Сам знаешь.

Я замер. Господи! Как же нелицеприятен этот мир! Как суров, неоспариваем и неумолим! И справедлив, конечно! На этот раз явив себя устами младенца. Действительно, всяк сам знает, как он тотально не прав».

То есть у самого беспристрастного ревизора (интеллектуала) главный инструмент – совесть. И она не может не мучить самого «проверяльщика». Достоин ли он своей миссии? И есть ли в этом относительном мире абсолютные критерии? На этот вопрос Пригов отвечал всю жизнь.

Бог, культура, время

Итак, в ГЦСИ в стеклянном кубе стояли три банки (из раннего творчества).

На «банку автобиографии» был наклеен лист бумаги, где почерком Пригова начиналась стандартная (обязательная в любом советском учреждении) автобиография: «Я, Пригов Дмитрий Александрович…» Это было начало.

«Банка вопрошений» задавала гогеновский вопрос о прошлом «Откуда мы вышли?».

На «банке будущего» – слово «будущее» было выведено белыми буковками на черном беспросветном фоне. Солнышком сиял маленький красный шарик. Газетным шрифтом на банке значилось: «Газеты – правда жизни». Газетные шрифты материализуются в его инсталляциях уже 80-х – в ворохи реальных таблоидов (Пригов и Рабин в отношении к газетам пересекаются), а крошечное светило превратится в гигантское Око.

Но вот его последняя импровизация на заданную в 80-х тему: инсталляция называется «Три точки зрения»

Пригов собрал банки Прошлого, Настоящего и Будущего. В последней пророчески запрограммирован его художественный путь развития.

Насчет газет надо сказать отдельно. Концептуалисты обожают СМИ. Кулик признался в одном из недавних интервью, что для него высшим кайфом является читать о себе в прессе: «Острый момент удовлетворения. Счастья. Я потом три недели живу на одном дыхании…» Это то, что Хемингуэй называл «газетной вечностью». Пригову как отцу российского концептуализма, думаю, хорошо было знакомо это счастье от медиаэха, являющееся следствием активной общественной деятельности. Однако не стоит обманываться – газеты не могут победит Время, они только символизируют его поток, они желтеют и становятся мусором.

Но вот его последняя импровизация на заданную в 80-х тему: инсталляция называется «Три точки зрения».

Из угла смотрело Око, по которому стекала кровь из красной дырочки. От него вереницами расходились газетные потоки. Инсталляция в свете кончины Дмитрия Александровича приобрела зловещий смысл: таблоиды разносят по свету весть о его смерти.

На газетах выделялись размерами два слова – «Культура» и «Время». Две категории, что постоянно занимали приговское внимание. Цитирую: «У людей, втянутых в деятельность по уничтожению смерти и утверждению вечности (а это прежде всего культура), есть страх не успеть сделать нечто, что тебя переводит из сферы смертного – в вечное. Когда деятели культуры с какого-то момента осознают, что они «намыли» миф и работают в его пределах (а миф бессмертен), смерть как тотальный ужас исчезает».

Для настоящей культуры время пропадает. Но как разобраться – настоящая ли? Для этого ее надо оценивать с точки зрения Вечности. А Вечность – это Бог. Три главные категории Пригова таковы: Бог, Культура, Время.

Художник пытается слиться с Богом в творческом экстазе, дабы обрести Его видение. «Я с ранних пор был посвящен моему делу, для меня оно больше чем дело – это некая страсть. Занятия искусством – для меня род медитации», – признавался он.

Книга бытия

Я расспросил смотрительницу о приговских экспонатах. Она сказала: «Это с прошлой выставки осталось. Это его последняя экспозиция. Решили не убирать до 40-го дня. Его в больницу практически отсюда забрали. Три операции. У него уже были инфаркты. Но он работал не щадя себя. Мотался по городам, фестивалям. Художник Леонид Тишков как-то жаловался, что еле выдержал с ним 10 дней в таком безумном темпе».

Оказывается, коллективная выставка «Слово и изображение» проходила с 7 по 29 июля. В больницу Дмитрий Александрович попал в ночь с 6 на 7, накануне ее открытия.

Поблагодарив смотрительницу, я обратил внимание на телек под фотографией Пригова (с датами рождения и смерти), где шел его видеоперформанс «Евангелист»(2007).

Капюшон скрывает лицо мужчины в черном монашеском балахоне (вероятно, сам Д.А.). Сжатые кулаки упираются в стол, на котором лежит Библия.

Он благоговейно проводит ладонями по обложке книги, открывает ее и начинает внимательно читать. Берет в руки карандаш, подчеркивает какие-то места. Негодует, соглашается. Его так захватило чтение, что он не заметил, как карандаш в руке перевернулся. Евангелист «подчеркивает» тупым концом. Обнаружив это, в бешенстве ломает стило и черкает огрызком. Он начинает воспринимать текст Библии как музыку, размахивая карандашом, словно дирижерской палочкой. Дочитывает священную книгу, потом несколько раз гоняет туда-сюда гармошку страниц. Поднимает книгу, трясет, ожидая, что, может, из нее что-нибудь выпадет. Закрывает ее. Благоговейно накрывает ладонями, медленно убирает их, сжимает в кулаки и возвращается в исходное положение.

Что больше может сделать Художник, чтобы быть понятым?

Все работы Пригова, выставленные здесь, являлись для него этапными. Три банки (с середины 70-х), «Три точки зрения» (инсталляции с Оком – с 80-х) и фильм «Евангелист» (2007).

После просмотра последних кадров ролика появляется ощущение, что Мастер завершил свою миссию. От «Автобиографии» – к образу евангелиста.

Творчество Пригова – славянское по менталитету и религиозно-философское по сути. Если французский авангардист Дюшан в начале XX столетия опустил культуру до уровня писсуара, то русский авангардист Пригов поднял ее до уровня откровения. Художник-проповедник (как и все гениальные юродивые), избегающий пафоса по определению, в иронической форме напоминал о главных вещах.

И это не «угол Пригова» вписался в новую коллекцию, а она стала «оформительской рамкой» для его прощального письма. Его провожала арт-Россия!

Полотно Рабина, Russian red Васильева, христианско-социалистический тотарт Абалаковой – Жигалова. В фотосерии Чернышева, расположенной напротив приговских работ, – панорама кладбища в летний день, а у дверей в зал – мемориальная доска, выполненная Игорем Макаревичем, с надписью «А.П. Чехов – классик».

Создается впечатление, что классик Д.А. Пригов сам продумал эти декорации. «Социологи делают измерения, критики описывают, а художник проигрывает это все в виде драматургии. Это может быть визуально, это может быть перформанс, как угодно... Талант в умении создать драматургию. Талант режиссерский, вообще-то говоря».

Дмитрий Александрович Пригов гениально срежиссировал свой уход. Бытие авангардного классика, его миф продолжаются.