Живопись после живописи

Этой цитатой я думал завершить свою заметку, но сейчас, возможно, как раз под влиянием Базелица, ставящего все с ног на голову (с 1968 что ли года большинство его картин если не пишется, то вешается уж точно вверх тормашками), я решил с этого начать.

Старый новый Базелиц

Нео Раух

Базелица, конечно, можно понять – он боролся с живописью в старом смысле этого слова всю свою сознательную жизнь... И что в результате? Да ничего. Переписал недавно свои собственные старые картины, теперь они занимают чуть ли не половину второго этажа мюнхенской Пинакотеки модерна.

Выставка называется «Remix», картины в основном переписаны один к одному, ну, может быть, кое-где краски стали ярче, где-то что-то четче подрисовано, усики, скажем, у одного пса, а то раньше было не всем понятно…

Машинально побродив среди размазанных Базелицем по стенке кадавров, я вышел в круглый коридор и, немного пройдя по нему в сторону постоянной экспозиции «старых экспрессионистов», вдруг увидел на стене картину Нео Рауха. И что-то почувствовал, ей-богу, легкий озноб...

Глупо, конечно, петь дифирамбы художнику, очереди на картины которого выстраиваются на пять лет вперед. И даже не на картины, а «на право участвовать в аукционе, на котором будет продаваться его картина».

По-моему, Нео Раух – это и есть «новая лейпцигская школа» (далее НЛШ), во всяком случае, самое интересное, что в ней есть. После того как словосочетание превратилось в сверхмодный бренд на рынке современного искусства, число «лейпцигских художников» стало стремительно расти.

Мартин Вайшер, Йоханнес Типельман, Давид Шнель, Мартин Кобе, Тим Айтель, Тило Баумгэртель, Кристоф Рукхэберле, Катерина Иммекус, Роза Лой и многие, и многие другие... А потом этот список стал включать в себя и не только лейпцигских, что привело к появлению лейбла YGA – Young german artists. То есть теперь уже не обязательно родиться и жить в Лейпциге, чтобы все, написанное тобой, уходило с молотка. Но и недостаточно быть просто «молодым немецким художником» – сколько их, не продающих годами ни одной картины или продающих по смешным ценам…

Но если ты причислен критиками-кураторами к «новой лейпцигской школе» или к YGA, можно не сомневаться, что картины с руками оторвут и цены взлетят за год на два порядка. Если художник продуктивен, как Джонатан Мизе (производящий несколько картин в день), цены задерживаются на пятизначной отметке, если же менее продуктивен (Раух, например, не может писать больше десяти картин в год), то на художника выстраиваются очереди и цены поднимаются до шестизначных чисел. Которые иногда стремятся к семизначным.

Я не уверен, что утрирую, когда это пишу, по-моему, все так и есть. Сам Раух, недоумевая, повторяет: «Тут что-то не то… Все картины разлетаются прежде, чем успевают высохнуть краски… Что-то тут…» И это недоумение, чем-то похожее на страх, вызывает некоторое сочувствие. Если не умиление…

Но если подобные сомнения посещают самого художника, вокруг которого, повторяю, и образовался феномен НЛШ…

Сделано в ГДР

Все видят в его работах бесконечные «гэдээровские мотивы», хотя, с его точки зрения, в этих полотнах гораздо больше США, чем ГДР

Ну, еще были учителя – профессор Лейпцигской академии Арно Ринк, галерист Гарри Любке, ведь это им обычно и приписывают инженерию НЛШ. Хотя, повторяю, я уверен, что без Нео Рауха ничего бы не было, но куда от них деться всем остальным?

Пока критики, журналисты, искусствоведы продолжают писать статьи, в которых звучат сомнения в том, что во всем этом «лейпцигском деле» вообще есть загадка, которую стоило было бы разгадывать («Ничего нового, серьезного там нет, просто люди устали ходить среди концептуальных загогулин и холодных видеоинсталляций... И когда появились полотна этих мальчиков – красочные, фигуративные… покупатели почувствовали долгожданную радость. Наконец-то они могли что-то узнавать, что-то сами видеть в произведениях искусства, а не просто слепо подчиняться командам своих консультантов…»), покупатели продолжают своей толкотней повышать цены на картины – в Базеле, в Майами.

И бренд, которому пророчили недолгую сезонную жизнь, годами продолжает оставаться одним из самых востребованных и дорогих. Исчерпывается ли феномен НЛШ только удачно придуманным брендом, я думаю, никто уже не может с уверенностью сказать.

С одной стороны, как недавно перефразировал мне на ухо один арт-дилер: «Я скажу тебе с последней прямотой: все лишь бренды…» С другой стороны, НЛШ – это только часть более широкого феномена – моды на все немецкое, которая существует в сегодняшнем мире.

И многие художники просто откровенно спекулируют на этом, все это тоже понятно, но… «Немецкостью» картин Нео Рауха (при всей его «консервативности», дружбе с Бото Штраусом и т. д.) ведь далеко не все исчерпывается.

Раух удивляется тому, как из статьи в статью повторяется одно и то же – все видят в его работах бесконечные «гэдээровские мотивы», хотя, с его точки зрения, в этих полотнах гораздо больше США, чем ГДР. То есть Америки 60-х годов. И все это ближе к комиксам, чем к социалистическим плакатам. Ну и конечно, к «занятиям алхимией», куда же без этого…

Рауху 46 лет, живет он по-прежнему в Лейпциге, мастерская, по крайней мере еще три года назад, была у него в знаменитой Spinnerei – прядильной фабрике, которая давно уже не работает, все цеха заняли ателье и «лофты» художников.

«Spinnen», к слову сказать, – не только «прясть», но и «сходить с ума», «рассказывать небылицы». Кирпичные дома, сложенные как будто бы без раствора – кирпич к кирпичу… Рельсы, ведущие в никуда… Делающие зигзаг и вдруг обрывающиеся прямо у тебя под ногами...

Это интересное место, даже само по себе, несколько лет назад я там был, в соседнем с нео-рауховским доме. То есть в доме по соседству была мастерская Нео Рауха – та самая «колыбель лейпцигского чуда», а я был в мастерской других художников – Ханса Олафсона и Сабины Вайзе, с которыми мы дружили еще в Мюнхене.

Они переехали в Лейпциг, на родину Сабины, когда у них родился ребенок. Оба – художники абстрактные, и в тот момент, когда я у них был, Лейпциг на них никак не повлиял, Ханс продолжал писать свои параллельные полоски, Сабина – рисовать ломаные.

Глядя на их новые работы, я не видел никаких искажений «силовых линий», что могло бы по идее случиться в другом магнитном поле. Написав 20–30 таких же, как и в Мюнхене, картин небольшого формата, Ханс по-прежнему погружал их в свой старый красный «фиат» и ехал в сторону родной Скандинавии.

Потом ставил машину на паром, потом снова ехал по дороге – и так до стокгольмской галереи, где он продавал картины и возвращался в Лейпциг. Однажды я сказал, разглядывая три горизонтальные полоски, написанные холодными красками, что они хорошо передают ощущение от берега Северного моря: одна – это суша, другая – вода, третья – небо, не так ли?

Ханс в ответ сказал, что картину, которую я держу в руках, следует повернуть на 90 градусов. На всех картинах, в сущности, то же самое: полосы. Краски как таковые. Спектр, на который он все время раскладывает свои дни…

Сабина же рисует абстрактную графику, механику дней, узоры из ломаных линий… Впрочем, если в Мюнхене, слыша вопрос, может ли он себе такое представить, что когда-нибудь он вернется к «фигуративности», Ханс говорил: «Nie wieder!» («Никогда!»), то в Лейпциге он на этот вопрос уже так однозначно не ответил. Задумчиво сказал: «Все может быть…»

Я с тех пор с ними не виделся и не знаю, куда завела Ханса его кисть, не исказил ли в конце концов «генератор», работающий за стенкой, линии спектра. Дописав заметку, я попробую все это узнать, а пока, наверное, стоит пройти через две или три стены и оказаться в соседнем доме – в мастерской Рауха.

Это не так сложно сделать, как может показаться: описания его ателье были в нескольких статьях, а уж без слов «параллельные миры» не обошелся, по-моему, вообще ни один автор.

«Plötzlich in Nebelwelten geraten» – под таким заголовком, к примеру, вышло интервью Нео Рауха в Die Ziet. То есть «случайно оказаться в соседнем мире…» – как раз то, что мне сейчас нужно. Вспомнить, как все начиналось.

Впервые я оказался если еще не в самой картине Нео Рауха, то в непосредственной близости от нее году в 98-м. Это была первая его персональная выставка такого масштаба – он занял тогда почти весь Haus der Kunst.

На больших полотнах были тучные анемичные мальчики в семейных трусах и со школьными указками. Иногда – рабочие каких-то странных заправочных станций, в комбинезонах или скафандрах, к анусам которых были проведены толстые шланги. Вообще много было шлангов, мотков проводов, кассиры сидели за старыми кассовыми аппаратами, такими же точно, как были в Союзе. В бюро стояли не персональные компьютеры, а древние арифмометры. Краски при этом были блеклые.

То, что я видел впоследствии, часто было значительно ярче и палитрой не меньше, чем композицией, напоминало картины Магритта, де Кирико, Эрнста. Поэтому впоследствии действительно иногда казалось, что это просто сюрреализм чистой воды, но тогда, на первой выставке в Haus der Kunst, краски были другими, значительно более блеклыми.

И, глядя на пространство вокруг огромных бледно-бордовых мальчиков, я вспомнил слова Брехта: «В этой стране краски такие, что алкоголь здесь должны были бы не продавать, а давать бесплатно».

С момента той выставки прошло восемь лет, я сильно поправился, и теперь, когда я гляжу на себя в зеркало, мне кажется, что я тогда увидел свое будущее…

Все, тут ставим смайлик и попробуем больше не обращаться к собственной растолстевшей фигуре, но только к фигуре как таковой. Повод есть – выставка, которая сейчас проходит в галерее Гипоферайнсбанка.

Она называется «Zurueck zur Figur!», то есть «Назад к фигуре!». Лозунг, который для меня лично сейчас, как я уже сказал, крайне актуален. Но осуществление его не такое легкое дело… А вот порассуждать на тему возвращения фигуры в живописи… Значительно легче, конечно, чем вернуться к собственной…

Но тоже как-то уже больше не тянет. Заметка, уж какая ни есть, наверное, на этом закончилась. Скажу только под занавес, что скучно от всех этих фигур, господа, ничего нового и никакой радости от того, что «фигура» наконец вернулась, я не испытал. Сто картин, написанных в XXI веке. Такое было условие – все работы должны быть написаны в XXI веке, и обязательно масло, холст. Ну и на каждой должен быть непременно homo sapiens.

Самый старый из художников – Люциан Фрейд, внук Зигмунда, писавший и продолжающий в свои 80 или 90 лет писать человеческие мяса, рыхлые, маслянистые, чем-то напоминающие рубенсовских женщин. Самый молодой из участников, по-моему, Йоханнес Типельман, хотя точно не скажу, там представлено много очень молодых художников.

Глядя на чью-то картину, где изображено как будто искаженное фотошопом лицо (хотя это холст, масло – все как полагается), я вспомнил чью-то радостную статью о том, как в 90-х годах казалось, что не только живописи уже нет, но вот-вот наступит окончательная дигитализация и весь мир будет состоять из пикселей…

Как вдруг явился Нео Раух! Провозвестник возвращения живописи!

Глядя, как эти самые пиксели теперь перерисовываются красками, поневоле думаешь: а стоило ли? Не смешны ли все эти хорошие мины при плохой игре? В том, что я не могу для себя однозначно ответить на этот вопрос, виновата прежде всего картина Нео Рауха, которая висит в самом начале, в первом зале выставки. И еще две – в Пинакотеке модерна, я их уже упоминал, так что не буду повторяться.

Скажу только напоследок, что в них, по-моему, что-то есть. И это что-то не сводится к этикеткам «поп», «сюр», «соц», «реализм»… По-моему, это действительно что-то другое. Живопись после жизни?

В одном из интервью Нео Раух говорит о том, что иногда видит это пространство, эти коридоры во сне и что на самом деле верит, что однажды окажется там в буквальном смысле. Ну да, старый китайский сюжет: художник, который переселяется в свою картину.

Отсюда это ощущение… как бы озноба, которое сопровождает и зрителя (я сам испытал в пинакотеке нечто подобное), и самого художника. Раух говорил, что мир в этих картинах схвачен как бы в состоянии озноба, как при несильно повышенной температуре.

Это напоминает «температурный синдром», который всю жизнь сопровождал другого немецкого художника – Карла Шпицвега. Только он не писал в таком состоянии картины, а лечился – бог знает от чего, пока врачи не сказали ему, что все это «просто нервы»…

Подводя итог: очень даже может быть, что живопись после живописи существует и даже может быть при этом живой, раз у нее все теперь снова как у людей – и температура, и фигура…

Так что уж тут можно сказать? Пусть живет!

Постскриптум

В номере Sueddeutsche Zeitung от 13 сентября помещено большое интервью с Нео Раухом. Весь материал озаглавлен «Мне уже не больно» и включает в себя репродукцию одной из картин, выставленных сейчас в Лейпциге.

Название картины «Nexus» – слово, имеющее двойное значение: в фантастических фильмах так называют и андроидов, и места, обладающие сильной магической силой, и программу ближайших «нео-мероприятий»:

На эту тему
• «САХАР» – не Zucker
• Воскрешение Маяковского
• Осязаемое и неосязаемое искусство
• Бойс да Винчи
• Посещение музея

1. В галерее Eigen+Art в Лейпциге сегодня открылась выставка «Der Zeitraum» («Пространство-время»).

2. Вышла новая книга известного немецкого прозаика и драматурга Бото Штрауса «Микадо» с иллюстрациями Нео Рауха.

3. 13 октября Sueddeutsche Zeitung в своем приложении SZ-Magazin опубликует серию новых работ Нео Рауха.

4. В ноябре в Художественном музее Вольфсбурга откроется ретроспектива Нео Рауха под названием «Новые роли. Картины, написанные с 1993 года по сегодняшней день».

5. И следом за этим в 2007 году начнется большой показ работ лейпцигского мастера в нью-йоркском Метрополитен-музее.