Ловцы жемчуга

Балом правили Париж и Вена, две столицы: одна опосредованно, глазами своей культовой фигуры и художника Густава Климта, другая напрямую, через визуально-ассоциативный ряд двадцати и одного режиссера, заснявших на пленку cacaphonie magique парижских аррондисманов.

Атмосферное кино

Кадр из фильма «Париж, я люблю тебя»

«Аррондисман»
(обозначение территориального деления Парижа и одновременно название нового киноальманаха про разные милые и не очень местечки французской столицы) принято произносить с раскатистым ррр, приятно щекочущим горло, закатывая глаза и заламывая руки, роняя непременный букетик фиалок или ватно-ванильную азалию.

Париж, Париж – в импрессионистском творении целой когорты режиссеров так и узнаешь забытый жанр: не только Париж двадцатого года, с русскими аристократками и профурсетками, офицерами и официантами, художниками и богемой, но и единые в своей разносторонности, как лента Мебиуса, короткометражки, вроде «Ведьм» Висконти – Де Сика – Пазолини.

Объединенные не сюжетом, а эмоцией, словно мелодия стакатто, они сбивчиво, наползая один на другой, рассказывают о впечатлениях дня. Вот рыжий кудрявый мальчик, неуловимо похожий на мою первую любовь, провожает девушку-мусульманку до Парижской мечети, что в пятом округе, чтобы потом по-сыновнему почтительно разговаривать с ее краснотюбетейчатым и ласковым дедом.

Вот вампиры сливаются в поцелуе прямо напротив церкви Мадлен, упоминавшейся еще Прустом. Вот мимы строят на наших глазах целую жизнь по кирпичику движений – что может быть более французским, чем эти преувеличенно-набеленные лица, мимика пластилиновой обезьянки и растерянная улыбка. Именно в такой разномастный, от Пигаль до Этуаль, Париж я и влюбилась несколько лет назад.

Нужно сказать, он давно уже не тот, что в романах начала века; но, как огромный палимпсест, читается одновременно на языках всех эпох – и современный демократичный и политкорректный, изменивший цвет и ориентацию, и кружавчато-буржуазный начала века, и аристократично-капризный и дерзкий времен Анны Австрийской.

Именно такой Париж пользовался популярностью среди завсегдатаев фестиваля – не ради кино, по-своему, конечно, хорошего, да вот чересчур по-разному решающего технические вопросы и эстетические задачи, а ради мифа. Мифа, который всегда с тобой. А если кажется, что он стерся из памяти,, – стоит посмотреть «Париж, я люблю тебя».

Для любителей же имперской, чопорной Вены в Риге шел «Климт». Надо сказать, что столица огромной Австро-Венгерской империи на переломе веков неуловимо напоминала Париж. Дело не в новых застройках (напоминающих губительно-геометрскую логику барона Османа) - придворной Опере, парламенте, ратуше, бирже, университете, Музее истории изящных искусств и Дворцовом театре (его как раз Климт и оформлял в числе многих).

Переживающая невероятный взлет Вена словно тащит за собой всех этих молодых, полных сил варваров - чехов, словаков, венгров, румын. Недооцененный в России золотой ребенок Сецессиона, несмотря на вычурную красоту своих картин, смотрит на Вену глазами волчонка.

В манифесте ар-нуво венской версии застывшая истина, одновременно обнаженная и окутанная черным фоном, несет над собой золотую цитату из Шиллера: «Если своими действиями и произведениями ты не можешь понравиться всем, удовлетвори нескольких. Опасно быть любимым большинством».

Но большинство, выбравшее его, тоже не показатель – с этой точки зрения картина Рауля Руиза чем-то напоминает разбитое зеркало, каждый осколок которого отражает свою грань мира; впрочем, Климт оказался павлином, запертым в золотой клетке – и распахнуть эту клетку не может даже великолепная игра Малковича.

В целом же обе работы можно назвать скорее импрессионистским кино – более, чем сюжетную линию или глубокий характер, оно передает атмосферу города – города, как писал немецкий философ Вальтер Беньямин, а за ним повторил Ямпольским, обладающего собственным метатекстом.

А толпа вокруг (статисты поневоле) – не более «чем вуаль, через которую привычная городская среда подмигивает фланеру» (читателю, зрителю, наконец) как фантасмагория.

Метание бисера

Кадр из фильма «Ад»

Метатекст Риги оказался не менее сложен для расшифровки.

«Балтийская жемчужина» – фестиваль, который в той или иной форме проводится с 1993 года (фактически, с того самого кардинального политического разлада, который разделил поколения билингвов на «наших» и «ваших»), чем-то напоминает знаменитый бисер. Тот, что перед свиньями.

Миновали те времена, когда он позвякивал, как мелочевкой в кармане, звонкими именами мирового масштаба – Катрин Денев, Аллен Делон – и расшаркивался перед большим жюри. «Долгое время к нам относились с подозрением», – рассказывает организатор фестиваля Марина Липченко. С подозрением относились ко всему – время было такое. Советскую высотку воспринимали как лазутчика, отказывались говорить на русском, а газеты выпячивали национальную независимость и самодовольство.

Самодовольство хорошо, как известно, только вкупе с самоиронией. Самоиронии городу не хватило, в то время как другое «само» читается в начищенном до блеска центре, золоте шпилей и недавней реставрации. Заговорили и по-русски – по крайней мере на улицах Риги.

Да и фестиваль боролся – и добился того, чтобы стать своим. Своим в доску, буквально, если смотреть на развернувшуюся вокруг реставрацию кинотеатра «Рига». На показах – большинство латышей, синхронный перевод на два языка, билингвы все же! – фильмы подобраны с жирным намеком на европейскость (ретроспектива «модного» Джармуша, Гринуэя, Пазоллини, каннские лауреаты) - и обязательная русская программа.

Не забывать корней – как кинематографических («Все о Еве» Манкевича, «Американская ночь» Трюффо), так и национальных (с поправкой на политкорректное «оккупационных» - «Гадкие лебеди» Лопушанского, «Мне не больно» Балабанова) и эстетических («Ад» Тановича, «Огни на краю города» Каурисмяки).

Все проходит по-балтийски неторопливо, по-европейски тщательно и с особым каннским шиком. Cherchez la femme! – Марина Липченко обладает той редкой особенностью легко сходиться со всеми, вне зависимости от национальности или занимаемой должности. Конечно, случаются и накладки («Варвары!» - жалуется исполнительный директор на вырванные с корнем наушники), а где их нет?

Публика отвыкла от культуры – в конце концов, сам фестиваль был направлен на то, чтобы в кризисный момент (советский прокат рухнул, местный еще не отлажен) вырастить и не разочаровать свою публику. Но публика растет медленно – на мастер-класс Катрин Брейя пришло всего три журналиста; на Иштвана Сабо, говорят, тоже чуть ли не палками загоняли; поэтому терпение – лучший советник. Нас приняли, как королей, - в отсутствие жюри и Гран-при гостей мало, но зал полон – на показе «Парижа» приходилось сидеть на ступеньках.

Как, спрашиваю, проходит фестиваль? Ничего, каждый раз думаешь, что последний, но начинаешь сначала. Потому что иначе нельзя. Потому что, глядя на заплаканные лица выходящих с показа «Ада» Тановича, невозможно не продолжать. Ради их радости, их сопереживания, их изумления. Ради самоотверженности Катрин Брейя, приехавшей, несмотря на недавнюю травму. Потому что фестиваль такого уровня в Прибалтике что-нибудь да значит.
Что фестиваль?
В целом горчит, как рижский бальзам, – но все ради послевкусия!