Памяти Владимира Топорова

Все его зрелые публикации отличало мощное историософское измерение, пришедшее к нему через размышления о собственной судьбе и судьбе гуманитарного знания в России, а также через увлечение Хайдеггером (которого он долгое время по старинке именовал Гейдеггером).

При общении с Владимиром Николаевичем и чтении его научных работ складывался образ исключительно цельного человека, мужа благочестного, как точно охарактеризовала его Елена Рабинович. Топоров был одним из крупнейших гуманитариев за всю историю России. А то, что он проходил бо́льшую часть своей жизни всего лишь в кандидатах филологических наук, – позор для тех, кто продержал его в таком состоянии. С коммунистами у него, потомственного интеллигента, были свои жесткие счеты; до шестидесяти лет Топорову, уже автору чуть не тысячи исследовательских публикаций, не давали защитить докторской диссертации, потому что знали, что Академия наук сразу изберет его в свои члены. Так оно и было – в 1990-м Топоров стал действительным членом АН СССР, а затем, в 1991-м, – РАН, вошел в ее президиум, но тогда режим уже трещал по швам.

Научный путь Топорова начался с публикации переводов буддийской литературы (в рабочем кабинете В.Н. стоит статуя сидящего Будды), продолжился восстановлением славянской языческой мифологии, предпринятым совместно с многолетним другом и соавтором Вяч. Вс. Ивановым, а также общей балто-славянской архаики (для тех, кто не знает, у восточных славян с литовцами и латышами в прошлом гораздо больше общего, чем различий, – а правительства, ну что ж, они преходящи), а в 1990-2000-е годы – исследованием внутренних мифологий русской культуры и связей России с культурами Восточного и Западного Средиземноморья.

Лауреат Нобелевской премии Александр Солженицын и Владимир Топоров (www.enet.ru)

Топоров первым заговорил о неомифологизме в прозе ХХ века, о разных локальных «текстах» отечественной культуры: петербургском, московском и других. Топоров был, наверное, единственным русским гуманитарием, труды которого вдохновляли поэтов, потому что обнажали и некоторые прикровенные стороны их собственной работы. Анри Волохонский, автор слов хрестоматийного «Над небом золотым...», прочитав статью «Поэт» в энциклопедии «Мифы народов мира», сочинил восторженный гимн в стихах «Топоров». Для Волохонского Топоров был тоже своего рода творцом – от науки.

После В.Н. остался огромный корпус неопубликованных текстов. Писал он много и легко, ибо имел предельную ясность внутри. Вспоминаю, как однажды мы обсуждали С. М. Соловьева – поэта-символиста, над диссертацией о котором я тогда работал. В.Н. сказал: «Любопытнейший поэт. Вообще-то у меня написано о нем две статьи». Потом, немного замявшись: «В уме. Но перенести их на бумагу, как вы понимаете, ничего не стоит».

Мне посчастливилось не только прочитать многие работы В.Н., но и общаться с ним в первой половине 1990-х. Среди книг и оттисков с дарственными надписями В.Н. особенно выделяются биография князя Николая Трубецкого – гениального лингвиста и евразийца – и первый том книги об «Энее – человеке судьбы». В.Н., без сомнения, подарил их мне с умыслом: Трубецкого он чтил за образец ученого и по-настоящему уважал за политическую позицию, а с Энеем, покидающим разрушенное пепелище (не есть ли Россия первой половины ХХ века та самая захваченная греками Троя?) и после долгих странствий обретающим землю, где будет воплощена новая, лучшая культура, грядущий Рим, себя, думаю, соотносил психологически.

Процитирую заключительные слова первого тома «Энея – человека судьбы», который стоит на ближайшей к моему рабочему столу полке. Эней, пишет Топоров, «связывает – в пока еще неясной перспективе, в некоем с трудом различаемом макроплане истории и судьбы – прошлое и будущее (взгляд назад, в прошлое, вправо – движение вперед, в будущее, влево, при котором оно должно быть видимо; опасность, из которой вырастает спасение, поражение как основание победы, смерть, ведущая к новой жизни), и, связывая-соединяя, сам Эней как личность как бы отступает в тень своего дела, в котором из частичного и личного вырастает общее, сверхличное, и отчетливо ощутимо дыхание почвы и судьбы».

Чисто идеологически Топоров не вписывался до конца ни в одну из господствовавших в 1990-2000-е годы тенденций, будучи, как он сам писал в 1995-м, ориентированным на «ту подлинную реальность, которая противостоит духу «ненавистного разделения», которая умножает и углубляет слой святости в русской жизни вот уже тысячу лет и которая... никак не отменяет и не становится поперек святости других народов».

Я мог бы многое вспомнить о В.Н. Например, как однажды мы с ним вечером ездили на трамвае в гости к дочери того самого Соловьева – Наталье Сергеевне, жившей возле парка «Дубки». Мы пришли около девяти, и В.Н. не терпелось поговорить о Соловьевых, о Белом (для Н.С.: о «дяде Боре Бугаеве») и вообще о фантастической и страшной судьбе Н.С. и ее окружения. Н.С. тоже была чрезвычайно рада визиту В.Н. Но ей было любопытно и посмотреть пятнадцатиминутную программу, которую тогда вел на телевидении Солженицын. В.Н. всем видом и периодически словами выражал недовольство тем, что произносилось с экрана. «Ну как же это можно опять!» – и что-то в таком роде. Когда Солженицын потом награждал его первой премией своего имени – первой на моей памяти русской литературной наградой филологу, – то мне было очень любопытно, что скажет В.Н.

Топоров премию принял, но в речи при награждении заметил, что хотя и благодарен за признание заслуг, со многим, что говорится сейчас Солженицыным, не согласен. «Самостоянье человека – залог величия его», – подумал я с радостью.

На эту тему
• Умерла дочь генерала Деникина
• Умер академик Гаспаров
• Памяти Джона Фаулза
• Антитерра
• Она изменила Америку
• Русская попса занавешивает зеркала

А когда Топорова включили в шорт-лист премии Белого, то я, опасаясь провального решения, написал знакомым мне членам комитета, что если и в этот раз не дадут гению (а такое с премией Белого случается), то это будет для них позор.

Никто не оказал на меня как исследователя такого влияния, как Топоров. Я могу только гордиться, что в одной из своих поздних работ Топоров цитирует ранний вариант моей недавно вышедшей книги о музыкальном евразийстве. Но с Топоровым мне как поэту, да и не мне одному, было легко тоже: его тип гениальности не исключал познания истины через искусство.

Прощайте, Владимир Николаевич. Да будет земля Вам пухом.