Хармс-рок

«Хармс Даниил; другие псевдонимы: Чармс, Дандан, Шардам, Карл Иванович Шустерлинг и др.; настоящая фамилия, имя и отчество Ювачёв Даниил Иванович [(17) 30 декабря 1905, Санкт-Петербург – 2 февраля 1942, Ленинград, в заключении] – поэт, прозаик, драматург», – сообщает словарь «Русские писатели 20 века» (Москва, 2000) и повергает меня в сильное смущение. Фактически он прав, но все-таки… Все-таки это слишком. Я готов признать, что Лев Толстой родился в 1828-м, Чехов – в 1860-м, а, например, Блок – в 1880 году. Это взрослые дяди, явившиеся с бородой, в пенсне или в артистической блузе напрямую из материнского лона, и никто не убедит меня в обратном. Но Хармс-Чармс-Шардам? Можно ли представить себе создателя Ивана Иваныча Самовара бронзовеющим памятником?!

Еще не дед

Анна Ахматова

Столетие художника располагает к чинным размышлениям, однако в случае с Хармсом чинность подменяется чинарством, а юбилейная бумага, составленная чиновниками от литературы, – бедламом обэриутов и чинарей. Их художественный бунт был жестоко подавлен, печальная развеселость закончилась гибелью большинства членов этих ленинградских литературных групп. В 1937 году был расстрелян Николай Олейников, в 1941-м погиб на фронте Леонид Липавский и скорее всего убит при этапировании Александр Введенский. Педант поправит: Хармс не погиб, а умер. Тогда уточним: умер от недоедания в психиатрическом отделении тюремной больницы. Считать ли это естественной или насильственной смертью? «Даниил Хармс и конец русского авангарда» назвал свое исследование о виновнике нынешнего торжества Жан-Филипп Жаккар. Если исходить из того, что русский авангард возник в Серебряный век, то следует говорить о конце великой эпохи, после которой в метропольной словесности на два десятка лет наступило время полузапрещенных одиночек, время Платонова и Ахматовой.

О чем писать в юбилей Хармса? Кажется, этот вопрос не встал бы, зайди речь о большинстве других авторов первой половины прошлого столетия, причастных к Серебряному веку и классическому авангарду (что за дивный оксюморон!). Шутник с трубкой нашептывает: оставь, брось, процитируй известное и смешное:

Философ!
1. Пишу Вам в ответ на Ваше письмо, которое Вы собираетесь написать мне в ответ на мое письмо, которое я написал Вам. 2. Один скрипач купил себе магнит и понес его домой.
«Связь»

Классик

Пушкин спотыкается о лежащего Гоголя

Хармс опережает серьезность, поэтому так трудно произнести на его счет что-нибудь торжественное. Пушкин спотыкается о лежащего Гоголя.

Литературная канонизация Хармса, тем не менее, состоялась, о чем свидетельствует словечко «хармсовщина». Поэт-прозаик-драматург, он пристроил к обширному дому русской литературы еще одно помещение, в котором то и дело творятся странные вещи:

волшебная кошка съедает сметану
волшебный старик долго кашляя дремлет
волшебный стоит под воротами дворник
волшебная шишка рисует картину:
волшебная лошадь с волшебной уздечкой
волшебная птичка глотает свистульку
и сев на цветочек волшебно свистит.
«Мяч летел с тремя крестами…»

Из окон вываливаются старухи. Сусанин проглатывает антрекот вместе с куском собственной бороды. Исхудавшего в летаргии Калугина складывают пополам и выкидывают вон как сор.

Деятельность обэриутов обозначила тектонический сдвиг, произошедший в 1920-х – 1930-х годах в европейской культуре. Модерн при всем его внешнем новаторстве был еще слишком связан с традиционным искусством, он не столько производил новые смыслы, сколько, увлеченно вертя в руках старый алмаз, искал мистические отливы прежних. Путь от Новалиса до Блока не так уж долог, во всяком случае, куда короче, чем от Блока до Хармса. Бойня Первой мировой, жестокость воспоследовавших революций, грезам о которых с такой страстью предавались символисты и иже с ними, поставили под вопрос само понятие смысла во всей его фундаментальности. Дадаисты, отвергнув «взрослое» искусство, принялись играть в детей, ища приюта в воображаемой вселенной, где бессмыслица казалась вещью положительной, обещала утраченную гармонию. Под мандельштамовским «Только детские книги читать, // Только детские думы лелеять» подписался бы любой дадаист.

А старушки все падают и падают...

Он сказал: «Вот мир, которому нет названия. Я создал его по рассеянности, неожиданная удача»

Взрослеющие обэриуты, однако, не удовлетворялись сочинением лишь «детских» стихов. Введенский и Хармс второй половины 1930-х – это уже не весело, это страшно:

Так начинается голод:
С утра просыпаешься бодрым,
Потом начинается слабость,
Потом начинается скука,
Потом наступает потеря
Быстрого разума силы, –
Потом наступает спокойствие,
А потом начинается ужас.
Из «Голубой тетради»

Катание на лошадке-дада закончилось. Волшебная птичка поперхнулась проглоченной свистулькой. Любители поговорить о культурном отставании России от Запада согласятся все-таки с тем, что по части «исследования ужаса» советский интеллигент 1930-х годов являлся докой-экзистенциалистом и абсурдистом. Да и те двое, с творчеством которых связывается возникновение во Франции послевоенного театра абсурда, не были французами. Один – выходец из Румынии, то есть Восточной Европы, второй родом из Ирландии, тогда Богом забытой страны, обитателей которой часто сравнивают с русскими. На обеих окраинах Европы вовсю чувствовалось то, что потрясет ее в ходе Второй мировой войны и станет обсессией на долгие годы, заставив жадно вчитываться в Ионеско и Беккета. Сизиф Камю упорно борется против рока, да только само это упорство – последний рефлекс каторжника, уговаривающего себя в том, что жизнь стоит того, чтобы жить.

С хармсовскими «Случаями» не уедешь на необитаемый остров. В противном случае, отсмеявшись свое, засунешь книжку в дальний угол или выбросишь в море. Он дразнит фатум, а раздразнив, умоляет не сбываться. Жить по Хармсу невозможно, но без него уже не обойтись. Как не обойтись без – гениально – описанного, а значит, осмысленного опыта существования в пограничной ситуации, опыта, помогающего установить пределы нормальной жизни, за которыми дуют непонятные ветры, беспрестанно крутя флюгер здравого смысла.

Четыре человека сидело за столиком. Один из них взял яблоко и проткнул его иглой насквозь. Потом он присмотрелся к тому, что получилось, – с любопытством и с восхищением. Он сказал: «Вот мир, которому нет названия. Я создал его по рассеянности, неожиданная удача» (Леонид Липавский. «Исследование ужаса»).

Удача? Хармс-рок.