Мой личный штат Огайо

То есть Огайо – это что-то вроде «у черта на рогах». В одном из монологов Андреас заверяет в своей толерантности – или даже любви – по очереди турок, поляков, цыган, евреев, негров и американцев. Да-да, кивает он, они же тоже – несчастные, тоже – люди... Но к Огайо этот монолог не имеет никакого отношения. Огайо – это просто типичное немецкое irgendwo in nirgendwo (где-то в нигде), вот и все, что можно сказать об Огайо.

Прежде чем говорить о самой пьесе, хочется рассказать о театре, в котором состоялась немецкая премьера (ей предшествовала австрийская, Австрия – родина драматурга, хорошо известного и в России, – Габриэль Барилли получил в Москве «Серебряного Святого Георгия» за фильм «Французская женщина»).

Швабинг. Театр-кафе

Зрительный зал Театра «44»

Театр «44» – это маленький черно-красный зал с большими (в особенности для такого зала) литографиями Обри Бердслея на стенах, со столиками перед каждым зрительским креслом, на которых стоят свечи и бокалы с шампанским, вином или пильзенским пивом. Это кафе-театр, очень и очень маленький – количество мест примерно равняется названию «44». Во всяком случае, название имеет такое происхождение, хотя зародился театр в другом зале 60 лет назад, но вскоре, через три года, переехал туда, где он находится и поныне.

Мюнхенский Швабинг, как и мюнхенский фён, – понятие неоднозначное, способное привести к небольшой путанице в пространстве-времени. Недаром многие здесь считают Швабинг не столько районом, сколько состоянием души... Что-то есть в этом заблуждении трогательное. Только не надо его путать с известным высокопарным и набившим оскомину лозунгом, предназначенным для внешнего мира: «Мюнхен – не просто город, а город с сердцем. Это сердце – Швабинг».

В позапрошлом веке и в начале прошлого Швабинг действительно считался богемным районом, настоящим заповедником для художников и поэтов. Но после Первой мировой войны все это стало превращаться скорее в миф...

Но в очень устойчивый миф: даже когда в Швабинге и Василия Кандинского, и всего «Голубого Всадника», и воспевавшего этот район Томаса Манна, и многочисленных маленьких театров, славившихся в том числе своими остросатирическими пьесами, и Карла Валентина – этого немецкого Чарли Чаплина – давным-давно уже и след простыл, Швабинг все же сохранил свою ауру. Теперь уже вроде бы и не привязанную к конкретным именам, фамилиям, художественным течениям.

Швабинг был сильно разрушен во Вторую мировую войну, на смену старым изящным фасадам пришли довольно скучные одинаковые коробки... Но дело не в фасадах, а во внутренних двориках. Все самое интересное, что я наблюдал в Швабинге, происходило именно там, во всяческих старых щелях за фасадами – во двориках, в подвалах, в мансардах художников.

Театр «44», точно сохранивший «культурные константы старого Швабинга», находится в подвальчике во внутреннем дворике дома номер 20 по Гогенцоллерштрассе. Это самый старый из приватных мюнхенских театров, его основатели – актерская пара Хорст А. Райхель и Ирмхильд Вагнер ведут все дела и поныне, только теперь они сами не играют на сцене.

Театр послужил трамплином для многих немецких актеров, ставших впоследствии звездами первой величины. Например для Хайнера Лаутербаха. Хорст А. Райхель получил в 1996 году медаль, которая называется так же, как начинается рассказ Томаса Манна: «Мюнхен светится». Ирмхильд Вагнер тоже отмечена наградами, оба сыграли огромное количество ролей в собственном театре, а теперь играют только одну – гостеприимных хозяев. Хорст А. Райхель сам продает билеты, его жена всегда в зале – понятно, что обстановка в таком театре сильно отличается от больших, академических.

Идеальный театр

Актриса Белле Шольц

Это пространство соответствует нашему представлению о некоем «идеальном театре», «театре фантазии», о «внутреннем», «микрокосмическом»...

Театр, конечно, начинается с гардероба, но мы слишком увлеклись старинной рамой, переходим теперь к современной картине.

На сцене появляются двое; ружье, или в данном случае пистолет, стреляет не только в первом акте, но в первую же минуту, причем выстрел оказывается обоюдоострым – он и она погибают.

После этого идет инфернальная сцена – оба просыпаются в мире, «где вещи так легки» – движения похожи на китайский цигун, сломанное плечо больше не болит, руки непроизвольно совершают плавные взмахи, все слова обладают странным многократным эхом, которое искусно воспроизводят сами актеры...

«Почему мы давно это не сделали?» – спрашивают они друг друга, после чего уходят через белую дверь в никуда, на сцене появляется Андреас – друг Мартина и начинает рассказывать нам, как «такое могло случиться».

Андреас – одновременно один из персонажей и фигура автора, в конце пьесы он, между прочим, произносит и такое признание: «Все другие варианты были бы слишком скучны, чего-то бы тогда не хватало...» – имея в виду двойной выстрел в самом начале...

Так что выстрелы звучат, после чего пара оживает в загробном, благодаря их пластике кажущемся скорее даже подводным мире, и время начинает течь в обратную сторону. Вот как все это начиналось: друзья пошли на выставку мэтра современного искусства с фамилией, вызывающей множество ассоциаций: Шнайдехорн.

Там, внутри вернисажа, тропинки героев расходятся, Андреас хочет пойти в зал, где представлены куклы. Это точные копии Клаудии Шифер, Шарон Стоун и прочих див – в натуральную величину из какого-то эластичного материала. Все это он читает в программке и уходит в зал номер такой-то, а Мартин остается сидеть в первом зале. Перед этим «мальчики» дали зрителю понять, в какой жизненной фазе – несмотря на свою относительную молодость – они оба находятся. Их признания друг другу в любви – не друг к другу, а к свободе – звучат почти дословно, как слова из песни Вертинского: «Как хорошо проснуться одному в своем уютном холостяцком флэте, и вспомнить, что не должен никому давать отчеты, никому на свете...»

Песни песней

Актер Театра «44» Маркус Морлингхаус

Эти слова будут повторяться на протяжении пьесы не раз, переходя из уст в уста. Но петь, вот именно петь при этом будут совсем другие песни, иногда хором, современные и не очень, шлягеры от Фрэнка Синатры до Элтона Джона и где-то посередине – «Битлз»...

Андреас уходит в зал, где стоит копия Клаудии Шифер, а в зал, где остается сидеть Мартин, входит живая девушка с программкой в руках, осматривает экспонаты и подходит к скамейке, на которой сидит юноша лет тридцати-сорока. Она указывает ему на тот факт или, можно сказать, на артефакт...

То есть она говорит ему, что он сидит не на простой скамейке, а на произведении современного искусства. Мартин не верит, и тогда она показывает ему пальчиком в программке, или каталоге: «Объект № 4... этим произведением Шнайдехорн переворачивает наше восприятие обыденных предметов и вообще реальности...»

Она зачитывает текст, написанный искусствоведом. Мартин подходит к другой скамейке и видит, что она, являясь скамейкой как таковой, полностью идентична с произведением Шнайдехорна. Он тогда делает следующее: перевешивает табличку со словами «Объект № 4» со скамейки Шнайдехорна на обычную, предназначенную для отдыха посетителей. Теперь он может спокойно сидеть на произведении искусства.

Это веселит девушку, между Мартином и Марией начинается роман, который впоследствии на наших глазах дописывается до конца. То есть конец, логический, был в начале... А что было хронологическим концом, сказать сложнее, ведь там, в конце пьесы, пошли не слишком новые рассуждения о параллельных вселенных...

Их изложил Андреас, а дальше зрителю показали несколько вариантов того, как это могло быть: встретились на вернисаже, поговорили и разошлись. Сошлись, но не застрелили друг друга... Все это было показано наспех и отдаленно напомнило фильм «Лола, беги»...

Автора!

Режиссер пьесы «Почему Огайо?!» Габриэль Барилли

Габриэль Барилли – один из самых востребованных современных немецкоязычных драматургов, его фильмы «Бутерброд», «Медовый месяц», равно как и упомянутая «Французская женщина», широко известны не только немецкой публике. Так что, наверное, вполне может случиться и постановка пьесы «Почему Огайо?!» в России. Я бы хотел посмотреть ее еще раз, меня интересуют особенности перевода: многие вещи здесь показались мне непереводимыми. Точнее, интонационно непередаваемыми вне немецкого «жизненного пространства».

Я почти уверен, что заблуждаюсь, просто попав под обаяние актеров – их игра, кстати, заслуживает самых высоких похвал...

Напоследок о судьбе музейной скамьи, на которую Мартин перевесил табличку со скамейки, сделанной Шнайдехорном. Ближе к концу Андреас читает Мартину вслух из газеты: «Начался судебный процесс между музеем и художником Шнайдехорном. Представители музея утверждают, что «произведение искусства», проданное на выставке за 356000 евро на самом деле является скамейкой, принадлежащей музею, а не той, что сделал Шнайдехорн, и требуют отдать им эти деньги...»

Зритель, посмотрев пьесу, кроме всего прочего, получает на дом сразу несколько заданий: как научиться отличать главную аллею своей жизни от «параллельной вселенной»; произведение чьего-то искусства от вещи в себе; сансару от нирваны... Все это не второстепенные вещи, но и не главные...

Что главное? Габриэль Барилли на неприличный вопрос «А о чем эта пьеса?» отвечает вполне серьезно: «Это попытка понять, что происходит в современном мире между людьми. И прежде всего – что на самом деле происходит сегодня между женщиной и мужчиной...»