Россию ожидает великий юбилей, к которому она не знает, как относиться

Наступил 2016-й, а значит, всего через год придет столетний юбилей двух революций – Февральской и Октябрьской. При этом ни у общества, ни у государства нет понимания, как относиться к этим датам. Что это было – трагедия, достижение, неизбежность, рывок вперед, шаг назад? Почему начались революции и когда они по факту завершились? Пора определяться.

Еще 25 лет назад обе революции имели однозначную трактовку – как идеологическую, так и научно-историческую. В постсоветскую эпоху пересмотру подверглось все. Идеологические шоры были отброшены, довлеющий над социальными науками марксизм-ленинизм подвергся остракизму, в широкий доступ поступили литературные и исторические работы белоэмиграции и западных советологов, исчезли запреты на самые смелые версии о причинах процессов, которые коренным образом изменили жизнь самого большого в мире государства. Маятник, однако, качнулся в обратную сторону. И вместо объективного исторического знания мы получили новую однозначную трактовку эпохи революций, но с обратным знаком – антисоветизма.

Разве описанный в их книгах народ — не страшилище? Хватит ли армий и крепостей, чтобы обуздать его, надзирать за ним, пока не представится удобный случай раздавить его?

Сегодня, когда на примере не только стран Восточной Европы, не только прибалтийских республик бывшего СССР, но и наших ближайших по культуре соседей мы воочию убеждаемся, сколь короток путь от антисоветизма до банальной русофобии, отношение к событиям вековой давности снова подвергается пересмотру. Несомненно, что в преддверии векового юбилея революций споры вокруг тех событий обострятся еще больше. Это и шанс, и существенная угроза. Шанс сформулировать наконец объективную картину отечественной истории. Угроза вновь попасть под колебания маятника и удариться в крайности.

Заставить народ забыть о себе

Путь, который проходит сегодня наша страна, отнюдь не уникален. Великая французская революция так же, как и российская, разделила общество – и отнюдь не весь образованный слой оказался на стороне восставших. Многие представители интеллигенции затаили обиду на третье сословие, позволившее себе покуситься на права аристократии, дворянства, культурной элиты страны.

Историк XIX века Жюль Мишле обращался к современным ему интеллектуалам: «Важно выяснить, насколько верно изображена Франция в книгах французских писателей, снискавших в Европе такую популярность, пользующихся там таким авторитетом. Не обрисованы ли в них некоторые особо неприглядные стороны нашей жизни, выставляющие нас в невыгодном свете? Не нанесли ли эти произведения, описывающие лишь наши пороки и недостатки, сильнейшего урона нашей стране в глазах других народов? Талант и добросовестность авторов, всем известный либерализм их принципов придали их писаниям значительность. Эти книги были восприняты как обвинительный приговор, вынесенный Францией самой себе. Конечно, у нее есть недостатки, вполне объяснимые кипучей деятельностью многих сил, столкновениями противоположных интересов и идей; но под пером наших талантливых писателей эти недостатки так утрируются, что кажутся уродствами. И вот Европа смотрит на Францию, как на какого-то урода... Разве описанный в их книгах народ – не страшилище? Хватит ли армий и крепостей, чтобы обуздать его, надзирать за ним, пока не представится удобный случай раздавить его?..»

«В течение полувека, – продолжает Мишле, – все правительства твердят ему (народу), что революционная Франция, в которую он верит, чьи славные традиции хранит, была нелепостью, отрицательным историческим явлением, что все в ней было дурно. С другой стороны, Революция перечеркнула все прошлое Франции, заявила народу, что ничего в этом прошлом не заслуживает внимания. И вот былая Франция исчезла из памяти народа, а образ новой Франции очень бледен... Неужели политики хотят, чтобы народ забыл о себе самом, превратился в tabula rasa? Как же ему не быть слабым при таких обстоятельствах?»

Слова историка, сказанные в другое время и совершенно по другому поводу, удивительно актуальны для современной России. Разве мы не вынесли в 90-е приговор сами себе? Разве не висит над нами это навязанное непрерывное чувство вины, не звучат призывы к покаянию? Разве не рассматривают наше государство как урода, от которого нужно отгородиться «крепостями» XXI века? Разве не перечеркнуто наше прошлое, в котором мы не можем найти единства, и разве не слабы мы от того?

Франция свою эпоху исторического отрицания пережила. Для нас этот период затянулся уже почти на 100 лет. Но шанс остается.

Маркс и российская революция

Советская историческая наука была жестко скована рамками марксистской идеологии и была вынуждена рассуждать только в критериях формационного подхода – поэтапной смены социально-экономических формаций. Эта теория прекрасно обосновывала восходящее развитие человечества от первобытного коммунизма к классовому обществу и рабовладельческому строю, который сменялся феодализмом, на смену которому приходил более прогрессивный капитализм. Далее классики предположили, что развитие капиталистических отношений создаст основу для очередной смены формации – теперь на социалистическую, в которой не будет существовать эксплуатации человека человеком.

Почему формации сменяют друг друга? Господствующий тип экономических отношений в обществе рано или поздно достигает в своем развитии естественных границ. Феодализм приумножает богатство разобщенных феодов, но делает это хуже, чем свободная торговля между городами, территориями и странами. Внутри формации зарождаются ростки новой экономики, они крепнут и в итоге сносят устаревающие порядки.

При этом наивно предполагать, что обладающие властью и аппаратом принуждения господствующие классы добровольно потеснятся, бароны мирно уступят власть богатеющим буржуа и не будут чинить им препятствий. Следовательно, смена формаций происходит революционным путем. Кровно заинтересованная в собственном развитии молодая буржуазия возглавляет и идеологически оснащает массы, ведя их в бой против феодалов, против сословных порядков, против закрепощения. В свою очередь капитализм, достигнув пределов своего развития, должен быть сметен наемными работниками, осознавшими свои интересы. Теперь уже пролетарии возглавляют и идеологически оснащают массы, ведут их на бой с буржуазией.

Формационная теория обязывала советских обществоведов однозначно трактовать события 1917 года как закономерный революционный переход от сословно-феодальных отношений к капиталистическим и далее – к социалистическим. Соответственно, Февральская революция именовалась буржуазной, Октябрьская – социалистической. Уже на этом этапе возникало множество вопросов, на которые обществознание не давало исчерпывающих ответов. Например: достиг ли в России капитализм предела своего развития? Можно ли считать интервал с февраля по октябрь 1917 года временем полноценного существования капиталистической формации, а если нет, то допускает ли марксистская теория возможность «прыжков» через формации – из феодальной сразу к социалистической?

Открывшиеся в 90-е годы новые источники и возможность их широкого обсуждения значительно увеличили количество такого рода вопросов.

Социалисты за буржуев

#{smallinfographicleft=752096}Если Февральская революция была буржуазной, то какой была Революция 1905 года? Формально – тоже буржуазной, но как быть с тем фактом, что осуществляли ее пролетариат и крестьянство, а самой действенной политической силой, идеологически оснащавшей массы, являлась партия социалистов-революционеров (эсеров)?

Февральская революция привела к власти буржуазное Временное правительство? Но это не вполне верно, власть в феврале оказалась в руках Петроградского совета, состоящего преимущественно из эсеров и меньшевиков – социалистических партий. Именно они после революции реально руководили – и им реально подчинялись, вплоть до того, что без разрешения Петросовета не отправлялись в путь поезда. Далее социалисты, трактуя происходящее в стране в рамках марксистской теории, решили, что власть необходимо передать в руки буржуазии – революция ведь буржуазная!

Любопытный факт: Петросовет до марта месяца вел активные переговоры с Временным комитетом Госдумы, буквально упрашивая депутатов взять власть. А буржуазные депутаты отнекивались, не желая вставать во главе страны. Российская буржуазия была не революционна.

Петросовет до марта месяца вел активные переговоры с Временным комитетом Госдумы, буквально упрашивая депутатов взять власть

Значит, Февральская революция была социалистической? Ведь ее осуществлял пролетариат и крестьянство, возглавляли и идеологически оснащали социалистические партии – и именно им по итогам досталась власть. Де-факто – так, «де-юре» – непонятно, как все это соотносится с теорией о поэтапной смене формаций.

И самый главный вопрос – если бы социалистический Петросовет сразу взял власть в свои руки, признав фактическое положение вещей, а не кинулся, догматически трактуя Маркса, упрашивать встать у руля представителей буржуазии – как развивалась бы наша история?

Наконец, Октябрьская революция. Для того, чтобы поместить ее в марксистский контекст, сам Ленин называл ее буржуазной. В 1918 году он утверждал: «Да, революция наша буржуазная... Это мы яснее ясного сознавали, сотни и тысячи раз с 1905 года говорили, никогда этой необходимой ступени исторического процесса ни перепрыгнуть, ни декретами отменить не пробовали». Вождь мирового пролетариата отмечал: да, буржуазия не революционна, но буржуазный этап должен быть пройден, этого требует теория, значит, завершать буржуазные преобразования в стране будут пришедшие к власти социалисты. НЭП с его рыночными механизмами, пришедший на смену военному коммунизму Гражданской войны, был вовсе не отступлением назад – он закономерно вытекал из логики Ленина.

Подытожим: марксистская теория не дает исчерпывающего ответа на вопрос о характере череды революций в России. Но можно попробовать понять события столетней давности, «послушав» голоса народа.

«Всюду нужда, голод и холод»

Ценнейшим историческим источником, свидетельствующим о настроениях народа в 1905–1907 годах, является массив крестьянских наказов и приговоров, поступавших в Государственную думу после царского манифеста от 17 октября. Со всей России в Петербург поступили тысячи прошений. Они составлялись на крестьянских сходах, текст их горячо обсуждался, каждый документ был снабжен подписями всех присутствовавших на сходе крестьян, безграмотные прикладывали к бумаге ладони. В 2005 году, к столетию парламентаризма в России, свод приговоров и наказов был издан отдельной книгой и сегодня доступен широкому кругу читателей.

О чем пишут крестьяне, составляющие подавляющее большинство населения империи? Основной вопрос – о земле. Малоземелие, все более обостряющееся на фоне роста населения, вкупе с налогами, сборами и другими платежами буквально ставит их на грань выживания. Нет ни одного наказа, который обошел бы этот вопрос стороной.

Типичный наказ – наказ крестьян Суздальского уезда Владимирской губернии: «Как мы живем, так жить более нельзя... Мы до того плохо себя чувствуем, что страшно сказать, еще через пять лет едва ли окажемся хорошими подданными. Тяжесть государственных непорядков так придавила нас, как лист к земле: всюду нужда, голод и холод. А в чем мы живем и что едим? Живем в гнилых, вонючих шалашах, питаемся свинным кормом и то не досыта, а одеваемся в лохмотья. В нашем распоряжении имеем мы только один надел земли, стоющий нам 10 руб. за десятину каждогодно... Доходом с него мы едва оправдываем подати и на церковь, отдаем все без остатка на жалованье господам и священникам».

В то же самое время попытки привнесения капиталистических отношений в деревню крестьянские общины гневно отвергают, кулаков и буржуев клеймят как помещиков, называют мироедами, выступают категорически против использования в деревне наемного труда. Однозначную поддержку имеет требование эсеров о социализации земли, крестьяне требуют ограничения или полной отмены частной собственности на нее.

#{infographic}«Необходимо уничтожить частную собственность на землю и передать все земли в распоряжение всего народа», – читаем в приговоре деревни Фофаново Клинского уезда Московской губернии. «Землей должен пользоваться тот, кто в состоянии сам ее обрабатывать без наемных рабочих», – приговор крестьян села Успенского и других Успенской волости Бирюченского уезда Воронежской губернии. «Земля, поступившая в надел, должна быть общегосударственной собственностью, и владельцы не должны ее ни закладывать, ни продавать», – приговор крестьян села Космодемьянска Пошехонского уезда Ярославской губернии. Таких наказов сотни. И они очень точно говорят о настроениях крестьян Российской империи в 1905–1907 годах. Волна, поднимающаяся снизу, из деревни, была антикапиталистической, крестьянско-социалистической.

Революция 1905 года, охватившая всю страну, вплоть до создания крестьянских республик из нескольких деревень, развивалась в логике процитированных выше требований. В феврале 1917 года власть не случайно оказалась в руках социалистов Петросовета. В октябре массы не случайно пошли за большевиками, отодвинувшими буржуазию и примкнувших к ним меньшевиков и эсеров от управления страной.

Еще один интересный факт: в основу первых декретов советской власти легла программа эсеров, построенная как раз на приговорах и наказах крестьян России – та самая программа, которую эсеры сформулировали, но так и не решились претворять в жизнь, трактуя революцию как буржуазную. Претворять ее в жизнь начали большевики.

Следовательно, не было никакой череды революций. Это была одна революция, растянутая по времени, первый акт которой прогремел в 1905 году. А вот когда завершилась революция в России – этот вопрос достоин отдельного рассмотрения.

Мальтузианская ловушка

Cоветский «эксперимент» отнюдь не назовешь полной неудачей. Основная его цель состояла в доведении до конца процесса модернизации, прерванного революцией, а также в мобилизации национальных ресурсов ради выживания России

Основным вопросом российской революции был земельный, в этом сегодня сходится подавляющее большинство историков. Но само безземелие было лишь частью куда большей проблемы. Другой ее срез, не менее важный в стратегическом плане развития государства – это вопрос аграрной перенаселенности по сравнению с предельно малой численностью городского населения. Для развития промышленности, развития государства требовалось высвобождение рабочих рук, требовалось направить огромные массы излишнего крестьянства в города (естественно, при условии соответствующего роста промышленности). Фактически Россия в начале XX века столкнулась с двумя разнонаправленными требованиями: с одной стороны – с крестьянскими, земельными, с другой – с объективными потребностями развития государства, которые требовали раскрестьянивания. Иных методов развития, иных способов выдавить рабочую силу из деревни не было.

В свое время Англия кардинально решила эту проблему путем огораживания – массы крестьян были насильно согнаны со своей земли, создали рынок рабочей силы, отчасти пополнив ряды рабочих, отчасти городское дно, отчасти сформировав класс безземельных батраков.

Столыпинская реформа, сделавшая ставку на кулака в ущерб середняку и бедняку, никак не была раскрестьяниванием в полной мере. Да, стоило ожидать, что в ходе оной произойдет неизбежное выделение из общей массы безземельного деревенского, а затем и городского пролетариата. Но реформа, сделавшая ставку на 10 процентов зажиточных крестьян, провалилась под революционным давлением 90 процентов бедных земледельцев.

Провал «мягкой» реформы еще более сужал спектр возможных действий. В политологии существует понятие «мальтузианской ловушки» – ситуации, при которой в доиндустриальных и ранних индустриальных обществах рост населения периодически обгоняет рост производства продуктов питания. Возникает голод, который «регулирует» численность населения. А возникающий по итогам голодных лет избыток провоцирует очередной демографический всплеск. В этой ситуации даже относительный рост производительности сельского хозяйства в результате технологических инноваций приводит лишь к выводу проблемы на новый уровень. Применение новых технологий дает избыток, следует рост населения деревни, который опережает темпы технологического переоснащения. Вновь начинается голод, который ставит крест в том числе и на более широком внедрении новых технологий и машин. В долгосрочной перспективе не происходит ни роста производства продуктов питания, ни улучшения условий существования людей.

Россия, в силу резкого роста численности населения в конце XIX – начала XX веков, находилась на пороге мальтузианской ловушки. Хорошо известным из истории выходом из этой ситуации было именно раскрестьянивание.

#{interviewpolit}Такой ход событий был прерван революцией. Все партии, включая большевиков, вынуждены были считаться с требованиями крестьянской массы. Олицетворением этих требований стал в 1917 году большевистский Декрет о земле и последовавший за ним Закон о социализации земли. Земля поступила в общественную собственность, наделы были розданы «по едокам». Но, решая «бытовой» срез аграрного вопроса, его окончательное разрешение большевики переносили на будущее. Вызов, который стоял перед страной, заключался в необходимости накормить всех, а не только крестьянство, получая при этом достаточно ресурсов для дальнейшей промышленной модернизации.

То, что длительное время не было видно изнутри, точно отметил в своих работах британский советолог Эдуард Карр: «Приемлемого решения аграрной проблемы в России не могло быть без повышения ужасающе низкой производительности труда; эта дилемма будет мучить большевиков много лет спустя, а ее нельзя разрешить без введения современных машин и технологии, что в свою очередь невозможно на основе индивидуальных крестьянских наделов».

Каким бы шокирующим ни выглядел этот вывод, но именно Сталин, проведя коллективизацию, пришел к окончательному разрешению противоречий, возникших и до крайности обострившихся еще в Российской империи, легших в основу российской революции. Только в 1930–1932 годах Россия вырвалась из порочного круга, в котором повышению производительности труда и механизации сельского хозяйства мешала его архаичная структура. И она же не была приспособлена, не соответствовала задачам промышленного роста, без чего не было возможности осуществить механизацию.

Этот момент, как представляется, и следует считать завершением самой революции.

Сегодня мы можем по-разному оценивать те события, но обсуждать необходимость преобразований вряд ли рационально. Альтернативой им была бы «справедливая» деревенская пастораль с произвольно большими наделами «по едокам» в отброшенной в аграрную фазу стране. Абсолютизировать «идиотизм деревенской жизни» в России XX века означало бы закладывать основы новой революции – или неизбежной утраты суверенитета.

Заграница нам поможет

Пока внутри собственной страны мы не можем договориться по вопросу о роли российской революции, в работах серьезных западных ученых (не путать с поп-историей) все давно разложено по полочкам.

Так, американский историк и советолог Роберт Дэниэлс, настроенный отнюдь не просоветски и стоящий на твердых антикоммунистических позициях, констатирует: «Система, рухнувшая в 1991-м, весьма и весьма отличалась от той, которую большевики пытались установить в 1917-м. Она прошла все стадии революционного процесса и была сформирована с одной стороны историческим наследием России, с другой – потребностями модернизации».

Дэниэлс продолжает: «...Если иметь в виду реальные задачи, возложенные на него историей, советский «эксперимент» отнюдь не назовешь полной неудачей. Основная его цель состояла в доведении до конца процесса модернизации, прерванного революцией, а также в мобилизации национальных ресурсов ради выживания России и ее способности конкурировать в мире передовых военных технологий... Сталинизм превратил крестьянское по своей природе общество в нацию, по преимуществу городскую, образованную и технологически изощренную, одним словом – современную. Советская Россия была уже не докапиталистической, как это зачастую утверждалось в теориях посткоммунистического «перехода», и не посткапиталистической, как трактовала марксистско-ленинская доктрина, она была альтернативой капитализму, параллельной формой модернизации, осуществленной совершенно иными методами».

Может быть, в этом вопросе стоит прислушаться и к «западным голосам»?