За весь XX век в Москве пять раз проходили похороны, которые можно назвать всенародными. Два раза столица прощалась с правителями. Три раза – с поэтами. Пропорция говорит сама за себя: великие вожди рождаются в России реже, чем великие стихотворцы, и, соответственно, реже умирают. Слово художника обладает большим влиянием, чем сила государства – если не сию минуту, то хотя бы в исторической перспективе. Большевистские монументы частично посносили, памятники литераторам стоят нетронутые.
1924 год. Ленин лежит в Колонном зале Дома Союзов. Осип Мандельштам, небожитель Мандельштам, не какой-нибудь горлопан Демьян Бедный, пишет сурово, подавив слезы: «Революция, ты сжилась с очередями <...> Вот самая великая твоя очередь, вот последняя твоя очередь к ночному солнцу, ночному гробу...».
В Колонный зал приходит Есенин, несколько часов стоит у гроба, неотрывно смотрит на мертвого Ленина. Зачем? Что он хочет понять? Как этот малорослый человек перевернул всю его, Есенина, родину, заставил ее жить по новым законам и верить новой благой вести? А может, примеряет всё происходящее на себя: как-то его, последнего поэта русской деревни, будут провожать в последний путь? А ведь случится это скоро, он знает.
1925 год. Есенина хоронят за государственный счет, как автора любимых народом и ценимых советским правительством стихов. Местом прощания выбран Дом печати на Никитском бульваре; очередь начинается на Арбате, люди идут всю ночь. Гроб везут на похоронных дрогах – несли бы и на руках до Ваганьковского, но это бы уж слишком напоминало демонстрацию. Собратья-литераторы боятся лишнего шума и слухов, которые поползут по Москве. Маяковский на похороны не пришел – написал стихи про то, что в этой жизни умирать не ново.
1930 год. С Маяковским прощаются в клубе писателей на улице Воровского (ныне Поварской) – в том самом месте, что удостоилось нескольких строк, мимоходом брошенных пролетарским поэтом:
Не знаю – петь, плясать ли,
улыбка не сходит с губ.
Наконец-то и у писателей
будет свой клуб.
Натиск толпы сдерживает конная милиция. Сколько людей проходит мимо гроба? Говорят – сто пятьдесят тысяч. Преувеличение? Однако похоже на правду. Комиссия по организации похорон решает: тело отправят не на кладбище, а в крематорий Донского монастыря. Из большевистских вождей на траурном митинге – только Луначарский, к тому времени уже снятый с поста наркома просвещения, полуопальный. Сталин не пришел проститься с «лучшим и талантливейшим поэтом».
- Мечта Владимира Высоцкого осуществилась
- Высоцкий нанес удар по идеологам «украинства»
- С кем был бы Высоцкий, доживи он до наших дней?
1953 год. Похороны Сталина. Тысячи книг, стихи и проза, фильмы документальные и художественные – всё о том, как погребали Сталина и сколько человек при этом погибло. Лучшее, пожалуй, описание, где слова соотносимы с масштабом происходящего – у Юрия Трифонова, в романе «Время и место».
«<...> в комнату влетел холод и стал слышен нечеловеческий вой. Нет, кричали не дети, взрослые мужчины и женщины. Кричала кровь, разрывая сосуды. <...> то, что открылось внезапно из окна, было вовсе не тысячною толпой, не бульваром, не криком раздавленных, не сумерками с холодным ветром, а – оползающим временем. Это время громоподобно катилось вниз, к Трубной. То, чего никогда увидеть нельзя».
Пятнадцатилетний Высоцкий с другом дважды пробирается в Колонный зал. Не выстаивает длиннющую очередь, а хитростью и смекалкой, обходя милицию, проползая под грузовиками, попадает все-таки в Дом Союзов, а вернувшись домой, пишет стихи на смерть Сталина.
1980 год. Умирает Высоцкий. Умирает в разгар Московской олимпиады. Очередь к Театру на Таганке, где прощаются с поэтом и актером, растягивается на девять километров. Сколько народу пришло: десятки тысяч? Сотни тысяч? Район оцеплен милицией. Улицы перегорожены грузовиками и автобусами. Жара невыносимая, люди закрывают зонтами цветы, которые несут покойному – чтобы не завяли. Когда гроб выносят из театра, небывалая тихая толпа издает общий вздох – и голуби взлетают в небо.
Что общего во всех этих похоронах? Прежде всего доминирующая роль государства. Оно решает, где выставят гроб с телом усопшего, как долго с ним будут прощаться, на какое кладбище (или иное место упокоения) и каким маршрутом повезут, либо понесут. Государство – главный организатор и режиссер похорон. И если в случае с вождями это вполне объяснимо и совпадает с мировым опытом (в какой стране главу государства или правящей партии доверяют хоронить семье и друзьям?), похороны поэтов, казалось бы, можно оставить и без надзора советской власти. Доверить траурную миссию собратьям-литераторам или, в случае с Высоцким, театру.
Но есть ли основания в очередной раз орать, как на пьяных поминках, про кремлевского левиафана, пожирающего наши светлые помыслы и невинные души? Власть не без оснований опасалась, что похороны попытаются превратить в политическую демонстрацию. В царской России так хоронили Писарева, Некрасова, Льва Толстого – и повторять ошибки прежнего режима коммунисты не хотели.
Усвоены и трагические уроки похорон вождя народов Иосифа Виссарионовича. Движением толпы нужно управлять, не давать ей заполнить узкие московские улочки, а главное – стремительно и жестко пресекать панику. Ходил слух, будто бы на похороны Высоцкого в столицу хотели ввести внутренние войска – полный бред; нетрудно представить, какое впечатление произвели бы на гостей Олимпиады шеренги солдат, какой шум подняли бы на Западе. Порядок обеспечили без армии – за весь день 28 июля ни одного задавленного или просто помятого в свалке, никаких инцидентов, связанных с траурной церемонией.
Свидетелям и участникам тех похорон позднее приходит, как пел Владимир Семенович, «осознанье и просветленье»: погребали-то не вечно живого, не скандалиста и хулигана, не горлана-главаря, не друга и учителя – и не всенародного Володю. Погребали мечту – о благой для всех социальной революции, о попытке построить новый мир не террором и кровью, мечту о величии без принуждения, об империи разума и воздаяния, о коммунизме в восьмидесятом и полетах на Марс. Погребали надежду – и немножечко себя.Будет ли XXI век отмечен чем-то столь же глобальным и неизбежным? Как человек, инфицированный историческим опытом, честно скажу: не хотелось бы. А с другой стороны: куда ж мы денемся?
