Наша нелюбовь к Тургеневу – симптом для нас

Тургенев, двухсотлетие со дня рождения которого мы отмечаем в эти дни, вне всякого сомнения великий русский писатель. В этом не сомневается никто – в том числе благодаря тому, что статус его многократно утвержден хоть школьной программой, хоть памятниками, расставленными по стране, и улицами, названными в его честь.

И вместе с тем он странный персонаж в этом перечне.

Ведь великая русская литература – в конце концов непременно не про литературу. Хотя «поэт в России больше чем поэт», но и писатель – больше чем писатель, он традиционно тяготится своим статусом литератора. Поэту хочется примерить на себя роль пророка, писатель в итоге обращается в учителя жизни.

В отличие от Толстого или Достоевского, Тургенев именно писатель. И потому он совершенно не русское явление – в том смысле, в котором привыкли понимать русскую культуру со времен разночинцев.

Добролюбов прямо учил, что основное назначение литературы – социальное. Не суть важно, соглашались ли с ним другие или спорили – все были согласны в одном. В том, что литература – лишь трамплин, нечто, что важно по отношению к другому – и было ли это другое социальным, политическим, религиозным, моральным – спор о деталях.

Литература одинаково понималась всеми спорящими сторонами как средство завладеть умами, инструмент – и, при всем пафосе, отношение к ней было преимущественно инструментальным. Она понималась как орудие установления справедливости, а дальше начинался бесконечный русский спор – как понимать справедливость, в чем правда, брат, и кто тебе товарищ.

Россия – это про то, что человек – средство. В этом смысле Россия принципиально антикантианская страна. Человек в России средство для собственного спасения – ценой преодоления, отрицания, возвышения.

Человек здесь звучит гордо, низко, пошло – он только никогда не звучит обыденно.

Это не про то, что средством становится другой – хотя и это не претит местным традициям. В первую очередь ты сам средство для себя, чтобы стать иным – в итоге, чтобы превзойти человеческое. А чем именно будет это сверхчеловеческое – деревом Толстого или богочеловеком Достоевского – уже детали, основное – в инаковости, становлении иной природы, прорастающей или прорывающейся через тебя посредством тебя.

Русская литература – про отношения человека с Богом. А Тургенев – про отношения человека с человеком, с природой, со временем, с самим собой.

У Тургенева человек не требует преодоления. Он не требует оправдания. Не порождает пафоса.

Пафос Тургенева – в прекрасном переживании, в ушедшем или уходящем мгновении, в красоте чувства – и слабости уходящей натуры. В способности любить и любоваться – в том числе слабым героем, который все делает не так – который сам рушит собственное счастье.

Впрочем, сама возможность этого счастья – плод, возможно, иллюзии – ведь ему никак не удается состояться – или, как в «Дыме», оно остается уделом последней главы, за рамками слов.

Наша нелюбовь к Тургеневу – это симптом для нас.

Великая русская литература требует от нас многого, слишком многого. Она требует самопреодоления. Тургенев не требует ничего подобного – он не исправитель, а наблюдатель. В первую очередь – за самим собой.

И если иногда он оказывается в роли воспитателя – то на собственном примере. В способности рассказать о том опыте слабости, ранимости, который пережил сам. Это про негероического человека – замечательно, что даже Бакунина он обратил в Рудина, заставив его нелепо умереть, несчастным влюбленным, на никчемной баррикаде.

Тургенев – это про то, что человек не требует оправдания, а жизнь – не всегда требует подвига. Или, точнее, требует совсем других, более сложных подвигов – смелости по отношению к себе, способности сделать первый шаг, признаться в своих чувствах – хотя бы перед самим собой.

Это про способность быть сентиментальным и трогательным – и не стыдиться этого, и о способности любоваться нежностью другого – его открытости, столь беззащитной в попытках прикрыться показным отчуждением. Про то, что любовь не требует другого оправдания – кроме полноты чувства, невозможности жить без нее.

Тургенев, попавший в интеллигентский канон, оказался там во многом по случайности и отчасти по собственной вежливости и стремлению нравиться, по нежеланию огорчать других несогласием.

Он всегда желал нравиться другим – быть предметом любви, обожания, почитания. Любовь других значила для Тургенева очень много. И ради нее он был готов почти на все – почти на любые интерпретации собственных романов, на официальные речи, на участие во всех правильных мероприятиях – кроме одного: он упорно продолжал писать то, что чувствовал, и так, как понимал эти чувства, отпуская на волю толкования, даваемые иными.

Идеи для него не значили слишком много – в отличие от разночинцев. Ведь разночинец – это история про двумерность, он весь себя, целиком определяет через положение в мире идей, хотя бы потому, что источником его существования являются продаваемые им тексты, идеи, поставляемые на рынок.

Но дело даже не в этом – для разночинца именно потому, что он не имеет своего собственного, бесспорного места в мире – его статус всегда под вопросом и, что важнее, всегда под сомнение поставлено основное: вопрос – кто он? И всякое место, которым обладает на данный момент – оно и то, которое требует регулярного доказывания, подтверждения права владеть им. Тургенев – совершенно про другое, писательство для него – важно, но не определяет его целиком.

Он был собой до него, оставался собой и тогда, замолкал на годы – он был русским помещиком, владельцем Спасского-Лутовиново, добрым барином, завсегдатаем петербургских, московских и парижских гостиных, любимым романистом императора – который в силу привычки к высочайшим докладам велел переписывать его романы для себя писарским почерком, дабы читать в свое удовольствие.

Толстой и Тургенев – на фоне их дружбы и последующей вражды – замечательно гармоничны в своей непричастности и неприятии русской интеллигенции. Они как мамонты, которые каким-то непонятным образом пережили ледниковый период. Они – большие русские баре, занятые своими делами и использующие для собственной жизни, для поисков способов жить с собой то орудие, которым умели пользоваться лучше всего, – слово.

Но, в отличие от Толстого, Тургенев не тяготился этим. Для него литература не была чем-то требующим оправдания, а человеческая жизнь не требовала искупления.

(в соавторстве с Андрей Тесля)