Признаемся, что мы – консерваторы. А быть консерватором в России – странное занятие.
Консерватизм – это про сохранение/изобретение традиций, про добрые старые нравы, патриархальную старину и прочую аграрность. Однако на неодеревенщиков мы мало похожи. Да и Россия сама по себе – совсем не про это.
Она давно оставила всякие деревенские предания – не по своей воле, сломанная об колено, но в советские времена стала едва ли не идеальной страной Юнгера – страной «рабочего», универсального обитателя индустриальной реальности, где даже не крестьянин составляет ему пару, а идеологически подкованная колхозница, будущая горожанка в первом поколении.
В этом смысле единственный политический консерватизм, который можно было представить в постсоветской России, – это коммунисты, но, слава Зюганову, они старательно и успешно отказываются от своего места в истории современной страны.
Наш консерватизм принципиально аполитичен.
Это не про то, что нам безразлична политика. Это про то, что мы твердо знаем, что никаких политических целей ни мы, ни те, кто нам симпатичен, достигнуть не смогут. Иными словами, это про странную свободу от политики – свободу безнадежности. Это понимание того, что она в любом случае сделает с тобой то, что сделает – и повлиять ты на это не в силах.
И не то чтобы это новая национальная идея. Как ни странно это звучит, в нашем мире консерватор всегда изгой. Он знает, что любые его начинания обречены на неудачу. И если даже удача с ним случается – он понимает, что это случайность, стечение обстоятельств, которое вскоре пройдет.
Так что, как ни странно, русский консерватор – это про непостоянство. И единственное постоянство он способен обрести в себе самом.
Так что это – экзистенциалистская история. И здесь сразу же становится понятно, сколь странно в наших местах рифмуются понятия консерватизма и свободы.
Вообще-то в ином мире экзистенциализм – это скорее про левачество, особенно с тех пор, как он приравнен к гуманизму. Но левая идея с 1968 года успела стать интеллектуальным мейнстримом, завладев кампусами и издательствами. И в результате стала такой же свинцовой властью, как и то, против чего в свое время кидалась черепицей с крыш.
Свобода – это не про левое и не про правое. Свобода – это про действие. Индивидуальное. Человеческое. Конкретное.
Это – про способ помещения себя во времени и пространстве. Это про безнадежность.
Поскольку любые гарантии, любые надежды – это иллюзии, следовательно, это про то, чтобы отдать свою свободу в чьи-то руки – вложить во что-то, пусть это будет большая идея, ход истории или сама свобода, когда она превращается в лозунг, в осознанную необходимость или любую другую абстракцию.
- Мы давным-давно Европа, если она вообще существует
- «Консерватизм подчеркивает важнейшие человеческие качества»
- Идеология для путинского большинства
Свобода безнадежности – это свобода, данная в опыте. Русский консерватизм – как раз про эту свободу. И в XIX веке, и сейчас – он одинаково знает, что существует только в фантазиях. У него нет шансов осуществиться, и потому русский консерватор – самый свободный человек, которого только можно помыслить. В том случае, разумеется, если он принял реальность, осознал неизбежность – и остался самим собой.
В этом смысле он начинает с безнадежности, но совсем не о ней. Ведь безнадежность – это лишь то, что освобождает, негативная свобода.
И в этом – коренное отличие консерватизма от других больших идеологий. Он лишен веры не только в светлое будущее, но и в прекрасное прошлое. То прошлое, которое он воспевает, принимается как условно-прекрасное в свете современности, он про то, что раньше можно было, хоть и с трудом, жить человеческой жизнью и наполнять ее повседневными смыслами.
И тем самым консерватизм ироничен по своей природе. Он – про двойные речи, утверждение чего-либо не является утверждением абсолюта, а относительности, возведенной в абсолют.
Консервативная свобода в наших реалиях – это свобода изгоя, битника и панка.
Поскольку рядовой консерватор не только умом не отличается, но и твердо верит, что все пространство говорения принадлежит либеральному дискурсу. И либо не делает из этой уверенности, либо, сделав таковые, делает ставку на личную свободу.
Консерватизм – это парадоксальный жест свободы. Но ведь и сама свобода по природе насквозь парадоксальна.
Если угодно, либерализм – это попытка вставить свободу в природу вещей, соединить свободу и необходимость.
Для консерватора свобода недоказуема, она всегда – по ту сторону принудительности разума. И высшим ее выражением является дикий вопль: «Боже, храни королеву!», как учили нас святые Сид Вишес и Джонни Роттен.
Современный консерватизм наследует тем, кто никак не является его отцами – попросту в сквоты, оставленные мыслью прошлого, переехавшей в более респектабельные районы.
Он оставляет себе полное право выбирать своих отцов – он присваивает себе прошлое в свободе от истории.
Он не про прошлую скуку измен – а про утверждение каждой текущей любви как вечной и неизменной.
Он сентиментален – и в силу этого жесток, поскольку его интересуют только свои чувства, а не чувства других людей.
И он наивен, поскольку способен каждый раз целиком отдаваться своему конкретному чувству, дабы затем обратить его в материал сентиментальных воспоминаний и иронии – ради следующего всепоглощающего чувства.
Свобода в безнадежности – это про нарушение границ не ради счастья их нарушения, а потому, что они не воспринимаются подлинными. Нарушить их – значит разоблачить иллюзию. И в каждом нарушении он надеется, что стена окажется настоящей и он сумеет разбиться об нее, а не пройти сквозь картон.
(в соавторстве с Андреем Теслей)
