В послевоенный год 1946, когда еще только начинала заживляться память о прожитом и не было ничего важнее радостного сознания, что война ушла и больше не вернется никогда, а впереди – только светлое и хорошее, потому что иначе несправедливо, не было ничего ценнее, чем дни без бомбежек и ночи без пожаров, и ничего богаче в домах, чем книги на полках и радио на стене.
В суматохе «перестроечных» и «разгребательных» мы как-то разучились и почти совсем перестали верить, зато умеем только бороться
Из вещавших на коммунальных кухнях знаменитых советских репродукторов под смешным названием «тарелки» в жизнь тогдашних мальчишек со стриженными затылками и некошенными мечтами, как щедрый подарок, влилась эта замечательная передача.
Ее ждали с замиранием сердца, летели домой сломя голову и, побросав портфели, клюшки и мячи, прилипали к «тарелкам» мечтами и душой. Из таинственных глубин великих приключений звучала чудесная музыка, в которую вплетались давно выученные наизусть строки:
В шорохе мышином, в скрипе половиц
Медленно и чинно сходим со страниц,
Шелестят кафтаны, чей-то меч звенит,
Все мы капитаны. Каждый знаменит...
Передача называлась «Клуб знаменитых капитанов», завораживала слушателей историями оживающих героев всемирной классики и держала на одном вдохе целое поколение, у которого после страшной войны не осталось ничего на черный день, зато все – впереди, и только золотое.
У них было мало комфорта и много вкуса. Это было счастливое поколение.
Теперь над ними принято насмехаться, де, были счастливыми, как блаженные от незнанья, потому что слаще морковки ничего не едали, дальше собственного носа не нюхали и вообще не ведали, что творится под ногами и в отдалении.
Жили-де в виртуале, в тиши библиотек, зoмбированные классической книжной пропагандой вечных ценностей:
Нет на свете далей, нет таких морей,
Где бы не видали наших кораблей.
Мы полны отваги, презираем лесть,
Обнажаем шпаги за любовь и честь...
В это верили безоговорочно и правильно делали. Потому что, если уже в мальчишестве твердо знать, с какой стороны у бутерброда масло, и беспокоиться только о том, как бы мимо рта не пронести, то и юность и молодость быстро и незаметно сольются в одну мутную и явно преждевременную зрелость, которая от дряхлости ума и духа окажется так же неотличима, как тина от болота.
Такое «знание» – удел ранних скептиков, злобных циников и вечно недовольных, обрюзгших от брюзжания завистников чужой удаче.
Тех, что до судорог и пены на губах ненавидят всех, кто умеет и не стесняется делать что-то «вживую»: радоваться празднику, аплодировать успеху, восхищаться красотой любимого города (а не только постить апокалиптические фото предназначенного на снос), с удовольствием путешествовать (и делиться по этому поводу не только критикой, но и восторгами), скорбеть над общей катастрофой (без кривоухмыльного злорадства), наконец, торчать часами на морозе, чтобы, опять же, вживую убедиться, что искусство иногда все-таки требует жертв, а главное, этих жертв стоит.
А те, в пятидесятых, со стриженными затылками, прилипшие мечтами к удивительным радиопередачам, просто умели верить, несмотря на растущие сомнения. Если и не в такое светлое будущее, как поначалу казалось, то в «любовь и честь» – точно и до конца.
Потому что считать их «блаженными от незнания» можно только при чрезмерном самомнении и абсолютном игнорировании действительности.
Мне долгое время казалось, что поколения пяти- и шестидесятников были счастливее тех, что родились в восьмидесятых или в девяностых, но ни те, ни другие, конечно же, не могли пересчастливить нас – выходцев из «абсолютного застоя» семидесятых!
Нам достался тот запас прочности, который накопили именно они – те самые, жадные до великих приключений радиослушатели, поверившие в невидимые миру чудеса, которые происходят в обычной библиотеке каждый будний день, как только закрываются двери за последними читателями...
А мы и те, кто вслед за нами, этот запас серьезно порастранжирили, но, как выясняется, все-таки не раздербанили до конца. Тем, кто шел вслед за нами, досталась уже ощутимо шатающаяся конструкция, с очевидной нехваткой многих гаек и болтов.
Здесь все дело в том, что не только «смелость города берет», как в песне поется. Вера города берет. И строит, и разрушает. И это как раз сейчас становится очевидным всем, даже лично не заинтересованным (если, конечно, предположить, что еще остались на планете лично не заинтересованные...).
И вот, то ли от мрачного беспробудия взыграла ностальгия, то ли потому, что переваренный наконец опыт все-таки стал наукой, но многих потянуло – нет, вовсе не «назад, в совок» (как об этом любит гневно скорбеть однотонная «общественность»), а просто к тому чистому и хорошему, которое хоть и не запачкало заслуженное когда-то разочарование, но которое разочарование это все-таки выплеснуло из купели вместе со всей системой.В последующей суматохе «перестроечных» и «разгребательных» мы как-то разучились и почти совсем перестали верить, зато умеем только бороться кто во что горазд.
Однажды, взявшись остервенело перетряхивать залежалое в «застое» белье, пустились во все тяжкие и уже по инерции, регулярно то выкорчевываем бывших героев из могил, то укладываем их обратно, наскоро присыпая здравым смыслом или сроком давности.
Одного пытаемся вынести из мавзолея, другого – внести на его место, зачистив и уравняв все хорошее и плохое, когда-то сделанное обоими.
Будто больше нечем заняться, или подобная «справедливость» что-то поменяет в общем ходе вещей?.. А может, еще больше растреплет и без того залохматившийся переплет нашей общей истории и еще более разделит желающих вернуть, переименовать, откопать от незаслуженных почестей и устроить новое погребение под лавиной обвинений? Вынести одного, внести другого?
Может, будя уже сводить счеты и пересчитывать убытки? Все мы хороши, как говорится в грубом анекдоте, Д'Aртаньянов мало. Не лучше и не честнее ли взять и признать все то, что было хорошего «тогда», и простить наконец за все плохое? Хорошее попробовать забрать в сегодняшнее, плохое запомнить, чтоб не повторилось завтра. А те, кто уже лежит – пусть лежат, как положили. Это уже история, которую не изменишь выносом и вносом.
Ведь все, что есть в нас лучшего сейчас, досталось именно от тех, предыдущих – все то, что мы сумели удержать. И это вовсе не «возвращение к Советам» и не «возжелание монархии»: просто и там и там всегда было что-то главное, сумма которого не меняется от перемены мест режимов и обстоятельств.
Это констатация добра. А оно не уходит в Лету с поколениями. К нему все равно будут тянуться все, сколько бы и какими бы средствами от него ни отваживали.
И не согласная я с заявлением, что лучше там, где нас нет. Там, где мы есть – всегда гораздо лучше. Просто не все вовремя это понимают.
«Все мы капитаны, каждый знаменит...».
