Со спецификой православия, безусловно, взаимосвязан исторический путь России в целом, профиль ее общества и ментальности. И мнения о нашей вере как одной из первопричин долгой оторванности русской культуры от Запада, фатальности положения России на периферии европейского цивилизационного пространства столь же не новы, как и противоположное возвеличивание «святости» и «особости» русского пути.
Не столь важно, во что и как верить, сколько верить в целом
В зависимости от исторической конъюнктуры вздохи о предопределенности неуспеха «европейского» на российских просторах и в глубинах русской души перемежаются со шпиономанией в отношении происков западного влияния с упорной целью стереть Русь с лица земли. Иногда действительно хочется вздохнуть и в очередной раз посетовать на непостижимые судьбы и неувязки истории, щедро одарившей Россию огромным пространством, но не там, где «надо», в результате чего и возник весь этот казус с «выбором», «буфером», «особым путем» и кто знает, чем еще.
К сожалению, вряд ли достижению хоть какого-то консенсуса и уменьшению болезненности этих проблем способствует внешнее оживление церковной жизни и религиозного вопроса в России, да и интеллектуальная позиция многих иерархов Русской церкви. На фоне очередей с куличами и даже к Поясу Богородицы, дела «Пусси Райот» и ему подобных духовной новизны и свежести в пресловутой «русской религиозной идее» не просматривается ни в чем. Искреннего единства в понимании ее сути, на мой взгляд, никогда и не было – вряд ли можно увидеть его в спущенной сверху формуле «православие, самодержавие, народность», разлетевшейся вдребезги после февраля-октября 1917 года. На этом фоне велико искушение поискать корни духовной деградации, «отсталости», «неизжитости язычества» в особенностях самого православия и религиозной культуры в России. Действительно ли они изначально отличались призывом к нерассуждению в вере, который препятствовал критическому постижению человеком самого себя, своего мира, той степени понимания индивидуальных взаимоотношений личности с Богом, которой достигли, по мнению «западников», другие христианские конфессии?
Для начала четко разграничим понятия православной веры как таковой и образ ее носителей, среди которых тоже можно выделить народ-большинство, по образу жизни не склонное, не имеющее достаточных возможностей для глубоких размышлений, и духовенство, особенно иерархию, а также так называемую интеллектуальную элиту, т.е. тех, кто умственным трудом заниматься просто обязан. Кстати, соответственно, и любая религия строится на двойной основе: во что верить и что делать.
Действительно, с самого начала на Руси в народной среде с трудом преодолевались элементы язычества, стремившегося видеть божество в чем-то конкретном, понятном, чуть ли не материальном. С таким богом-идолом гораздо легче можно было «договориться», его легче было представить себе, а часть его силы в культовых предметах придавала их обладателям уверенность в защищенности со стороны бога – и без всяких рассуждений. Соглашаясь с неизжитостью язычества в народной вере и по сей день (хотя сразу же хотел бы поспорить, что это особенность исключительно православия, а не религии вообще, если оценивать восприятие веры обычными людьми, массой), я хотел бы возразить по поводу того, что эта черта обусловлена православием как верой и спецификой его появления на Руси.
С одной стороны, на такое заключение наталкивает тот факт, что Русь получила православие от Византии, «второго Рима» – страны с великой культурой и не менее великими имперскими амбициями, откровенно не желавшей видеть в «младших братьях» по вере равноправных партнеров и не допускавшей дискуссионности в догматах еще и потому, что сама Византия все более и более испытывала натиск с Востока. В таких условиях допускать разномыслие и критичность мышления в полуязыческой стране, полагаясь на духовную зрелость немногочисленных подвижников религиозной мысли, было для греков опасно.
#{religion}Когда же Восточная Римская империя пала под натиском турок в середине XV в. (правда, задолго до этого, в 1204 г. Константинополь был взят и разграблен крестоносцами-латинянами, что вовсе не говорит в пользу какой-то особой духовности тогдашних западных христиан, откровенно обогащавшихся за счет храмов и монастырей города), то охранительная функция древних догматов перешла и была с готовностью перенесена в Московское царство. И очень вовремя – молодое государство отчаянно нуждается в идее преемственности своих корней, а концепция Третьего Рима станет чуть ли не идеальным обоснованием исключительной централизации власти, смешения азиатских и европейских властных форм, рабского состояния общества, но при всем этом древности и «особости» русского пути. И, конечно же, собственной колониальной экспансии, благо огромные пространства язычески-мусульманского Востока были под рукой.
Худо ли это, хорошо ли, и что было бы, если бы Византия продолжала существовать, а что сталось с православной верой, не будь тогда сильной Московии – история не знает сослагательного наклонения, так что и вздыхать незачем. Но претерпела ли православная вера стагнацию в Московии? И если да, то что этому способствовало – вектор исторического процесса в целом или ограниченный кругозор самих русских?
Свысока относившиеся к северному соседу греки давно материально зависели от поддержки Руси, а с воцарением в их столице и окрестных странах султана стали зависеть и духовно, сами поддерживая усилия Москвы по сохранению, догматизации, охране и замыканию православия во враждебном окружении, недаром и на Западе закрепляется обозначение «ортодоксы». Всякой религии свойственно подчеркивать уникальность своего пути к Богу, к спасению души, и в тех специфических условиях неизменность православных догм начинает пониматься как абсолютная необходимость и особая функция не только нашей церкви, но и государства. Государство же по своей природе обладает охранительной природой, это определенное насилие над личностью, индивидуальностью во имя порядка для общества в целом и в интересах его элиты. И российское государство, охраняя и одновременно подчиняя церковь своим целям, жестко блюло неизменность идеологической основы монархии, ведь «четвертому Риму» не бывать! Поддерживаемое иерархичностью церковной структуры государственно-религиозное единомыслие хранило нас в чем-то от разгула западной инквизиции и масштабов ее античеловечности, но одновременно и препятствовало появлению ростков гуманистического понимания самоценности личности. В целом так и не узнав всех ужасов процессов против еретиков или охоты на ведьм, мы пролетели и мимо великой силы эпохи Возрождения.
Но русская ли религиозная культура или все же больше светская власть исключала право на сомнения и строила общество только на вере? И вообще, существовала ли в России до XIX в. религиозная мысль? Беру на себя смелость сказать, что да, пусть и не всегда самобытная (как, кстати, и на Западе). Православная вера лежала в основе возрождения на Руси монашества в XIV в., духовной силы примера Сергия Радонежского, исихастских исканий отшельнического подвига и «умной молитвы».
Стоит вспомнить и о наших домашних еретиках-стригольниках (XIV в.), выступавших против обрядоверия, продажной иерархии, о сходной с ними т.н. ереси жидовствующих – ее появление, кстати, в середине XV в. совсем не случайно совпадает с крахом Византии. Изначально это также было движение против «коррупции» местных и греческих церковных властей и симонии (продажи церковных должностей за взятки), вскоре адепты его перешли к сомнениям и отрицанию многих православных догматов, в частности, о Духе Святом как ипостаси Бога, поклонении иконам, вернулись к моментам иудейской обрядности. Они отрицали монашество, церковное землевладение, активность церкви в делах государства. Жидовствующих, современников Яна Гуса, признает вольнодумцами о. Георгий Флоровский, а Дмитрий Лихачев даже считает их первыми гуманистами в России.
Это инакомыслие свидетельствует как раз об определенной параллельности нашего развития с общеевропейским, несмотря на замкнутость Московии, о зачатках протестантизма в смысле протестного религиозного движения. Оно было разгромлено ортодоксальной церковной иерархией, за что она должна признать свою долю ответственности. На соборе 1490 г. еретиков отлучили от церкви, предали анафеме, кого-то провезли по Новгороду на лошади задом наперед в берестяных колпаках, разослали в итоге по монастырям – но все же не сожгли и даже не пытали. Несвойственная тогдашним временам мягкость движение не искоренила, и собор 1504 г. приговорил-таки главарей к сожжению – не на глазах людей, а в специально построенных срубах (сравнения с западной инквизицией эта жестокость не выдерживает). Сама казнь еретиков вызвала бурю в церковной среде. Не скажу ничего о «русском обществе», большинство которого тогда пахало, пряло, выживало и ни о чем не думало – об этом речь впереди. А вот церковные деятели заспорили о самой возможности казни за инакомыслие и несоответствии этого Евангелию, многие призывали к церковным диспутам, настаивали на обсуждении сложных вопросов, но все сходились в необходимости искоренения мздоимства, пьянства и прочего негатива среди служителей церкви, против чего только что выступали и еретики.
Одновременно с этим в православной среде развивался и основной религиозно-философский диспут: противоборство «иосифлян» с «нестяжателями». Иосиф Волоцкий выступал за сильную церковь, активную проповедницу православия и деятельного милосердия, поддерживающую государство и воспитывающую вместе с ним подданных в согласии и повиновении. Монахи, по его мнению, действительно не должны иметь никакого личного имущества, но монастырь и церковь в целом – еще как обязаны, иначе невозможны церковная жизнь и благотворительность, невозможно тесное взаимодействие церкви с государством во имя общих благих целей. Его противник Нил Сорский выступал не только за «нестяжание», но и вообще за уход от мира как абсолютный идеал, за глубокие духовные поиски как суть нравственного пути к Богу в монастырской тишине и уединении.
Понятно, что такой путь – не общий вектор, но удел избранных. Разве могут быть высшая духовность и максимализм в отношении себя и других массовым явлением? Нет, к сожалению, ибо тогда, наверное, прекратился бы сам род человеческий. Так, может быть, напрасно и искать в обществе в целом и тем более упрекать массу за неизбежное упрощение и примитивность форм религиозного сознания? Но если есть в ней хотя бы стержень, воплощенный в этических нормах, любви к Богу (а хотелось бы и к людям), то и недостижимый идеал все же будет являться всем трудами немногих, тех, кто своим примером показывает саму возможность такого пути. «Иосифляне» возобладали – их поддержало государство, но в чем тут особость православия?
Теперь скажу все же о том, почему, на мой взгляд, критическое осмысление христианской веры не смогло развиться в России в полной мере и произошла стагнация, но не веры – общинного сознания и деиндивидуализированной ментальности. Избитый ли жупел – «татаро-монгольское иго» или элементы восточного понимания иерархичности общества и государства, заимствованные с завидной последовательностью у тех же монголов и Византии, укорененное в концепции Третьего Рима неуважительное отношение к низам, «рабам», «холопам», стремление ли распространявшегося на чуждую колонизируемую среду Востока (и Запада тоже) государства удержать и привести к повиновению новых подданных, чужих и враждебных царской власти и православию как ее идеологической основе – короче, все вместе, на мой взгляд, привело к страшной реальности российского массового (т.е. крестьянского) сознания: самоощущению и самовосприятию себя рабом. Мало того, что крепостное право давало законную основу для раскола общества – и не на элиту и массу, а на людей и нелюдей, так и большинство народа само воспринимало себя как полуживотных, других, иных по сути – их «душой» можно было «владеть». И вскипавший время от времени «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», был направлен не на сам факт такого порабощения и нечеловеческого статуса, а на поиски «доброго», «правильного» царя, который даст всем по справедливости, но отнюдь не уничтожит дикое положение, когда кто-то (церковь в частности) так владеет «душами».
- Борис Акунин: Не религия, а вера
- Владимир Березин: Постная диета
- Маргарита Оларь: Церковь – это мы, но…
- Иерей Димитрий Фетисов: Психология двоечника
- Роман Авдеев: Обряд вместо таинства
- Сергей Худиев: Никак не колемся
Отсутствие самого стремления к рефлексии, непонимание себя как личности отгораживало нас от проснувшейся Европы. Не особая сущность православия культивировала эту страшную разницу, но государство и церковная элита, владевшие «душами» и богатствами и пугавшиеся самой возможности задуматься о праве на все это. Из-за боязни потрясений эти силы особо выставляли на первый план послушание, богобоязненность, непросвещенность, будто бы имманентные именно православию, все более отгораживавшему нас и от Азии, и от Европы, а на самом деле основой было примитивное желание консервировать ситуацию своего благополучия в рабском обществе.
Когда на исторической сцене появился благодетель всех «западников» Петр I, была ли у него столь неоспоримая цель «вернуть» Россию в Европу и сделать ее великой и культурной страной? Сомневаюсь. Во всяком случае, не путем европейского развития индивидуальности и личной инициативы. Петр, на мой взгляд, действительно искоренял варварство варварскими же методами (цитата по Герцену, Марксу и Ленину – пусть простят меня за привлечение «марксистской пропаганды»), действуя не в интересах развития общества и тем более отдельного человека, но ради своей собственной государственно-монархической идеи и торжества российского государства как абсолюта. Русскую церковь Петр лишил не только патриарха, но превратил ее в организацию, служащую Богу и царю в равной степени, что противно самой сути веры как таковой.
Катастрофа, а не благо, что многие действительно необходимые преобразования были проведены хорошо знакомым насильственным путем, сверху, дали начало страшному социокультурному расколу, породив особый слой «русских европейцев», ни ментально, ни культурно, ни даже лингвистически не связанных с огромным большинством населения страны, становившейся, кстати, все более разноликой по конфессиональному признаку в том числе. Эти «русские европейцы» долго даже не хотели делать хоть что-либо для распространения новых ориентиров и стимулов на массу, ибо не люди им были нужны, но рабы, по-прежнему беспрекословно исполняющие ИХ волю, обеспечивающие своим трудом и жизнью ИХ общество.
Усилия немногочисленных представителей духовно-интеллектуальной элиты и бессильной разночинной интеллигенции, которой также предстояло параллельно «по капле выдавливать из себя раба», мало что могли изменить в итоге, а то и приблизили апокалипсис. Церковь же была занята обслуживанием государственной модели и ее потребностей, усугубляя свой собственный разрыв с народом, которого она звала лишь работать и терпеть. Даже возрождение богословской мысли в XIX в. и скрытая оппозиция генеральной линии иерархов в лице некоторых кругов монашества, старчества тоже в корне ничего изменить не могли. Хотя бы Библия была переведена на русский язык спустя 400 лет, как то сделал для немцев Лютер, и на том спасибо.
Конечно же, в конце концов «большой» народ (неважно, язычник по сути или нет) уничтожил этот «непонятный и враждебный мир» другой России. А тут православие при чем? Церковь как организация, иерархия, имеющая вполне земные цели и задачи стабильности, порядка, поддержки всеми способами существующей государственной модели, весьма преуспела в их достижении, превратив себя в мишень критики со стороны как думающей части интеллигенции, так и – всего страшнее – народа, чувствовавшего пропасть с «попами», потому и ставшего глумиться над храмами, уничтожать их и духовенство как часть чуждого мира. Правда, «на всякий случай» многие при этом продолжали считать себя верующими...
Довольно-таки слепая «евроориентация» большей части российской элиты приводила и приводит сегодня к биению себя в грудь и фаталистическим вздохам – ну не такие мы (вернее, «он» – народ), неразвитые, не думающие, надо всех опять сверху пересоздать, сделать, воспитать. Виновато же в этом православие – как то, что в наиболее зримой форме долго отделяло нас от Запада, где все по-другому. Не согласен. Анахронична сама дихотомия Восток-Запад, европоцентризм, который чужд громадному большинству землян, а тем более расстановка плюсов и минусов человеческой истории в зависимости от сторон света. Стоило бы осознать и использовать в дальнейшем и то, и другое, не поворачиваясь навечно спиной к чему бы то ни было. Новый формат русской религиозной идеи взамен обанкротившегося в начале ХХ в. подчинения церкви государству отчаянно ищут и церковь, и власть, и, может быть, кто-то в обществе в целом. Пока особо ничего яркого или свежего не видно, но до конца света, наверное, нам времени еще хватит – найдем?
В современном пестром и в основе материалистическом мире человек должен тем более обладать свободой выбора. Не хочу, чтобы спешили определить мою мысль как крамолу, но я глубоко убежден, что должен быть определенный предел поиску причин наших неудач и тем более – причин запрограммированности на них – в прошлом, тем более в религии. В конце концов, Россия была и остается многоконфессиональной страной, которую еще совсем недавно вообще поголовно приучали, что Бога нет. Поэтому не столь важно, во что и как верить, сколько верить в целом. В себя самих и в наше общее будущее. Оно должно быть, если только мы хотим остаться единой страной, и тогда уже в него надо не только верить, но и делать что-то каждому в соответствии со своими личными убеждениями и мотивацией, да еще учитывая мнения остальных, а не только свое собственное. Это очень трудно, почти невозможно, поскольку таким образом окружающая среда будет действительно меняться и не всегда в сторону, которую желает отдельный человек или даже большинство. И результат этого развития предугадать тоже сложно, совсем необязательно он приведет наше общество к одному лишь православию. Но только разница все равно в том, что прошлое уже известно и его уроки хорошо бы выучить, в том числе главный – что повторять его нельзя. Нам не вернуть ни славянскую Русь, ни эпоху князя Владимира, ни петровскую, ни большевистскую Россию. Наследие и той, и другой, и третьей у нас в крови, от него вряд ли можно избавиться всем и навсегда, но осознание этого должно не мешать, а помогать делать будущее. Такое, чтобы наши потомки не искали в нем причин нашей неразвитости и фатальных ошибок.
