Обсуждение жертвенности, кажется, совсем ушедшее из нашего публичного пространства, в последнее время все больше выходит из тени. Затрагивая фундаментальные основы личного и социального бытия, тема жертвы входит в разряд «вечных вопросов». Поэтому она является одной из важнейших для религии и конкретно для христианства.
Люди жаждут всемогущего Молоха, которому необходимо приносить жертвы в надежде вызвать благосклонность
Пожалуй, нет более значимой темы для развития самосознания современной Церкви (под этим словом я понимаю сообщество людей, причастных евхаристической жизни), а не только (и не столько) отношений между ней и миром.
Российское «стихийное» христианство, всосавшееся в головы возникшим в результате известных событий идеологическим вакуумом, несмотря на свой традиционный антураж, на практике и месте в общественном сознании во многом остается естественной религией.
Такая религия основана на мифе о мире как островке порядка во враждебном и страшном океане хаоса. Пессимизм в отношении слабых человеческих сил, способных лишь кратковременно и ненадежно противостоять этим неуправляемым стихиям, толкает к необходимости вступать в отношения с более могущественными существами. Умерить опасность, сгладить тревогу от непредсказуемости, заключить разгул случайности в рамки порядка – именно этому служит жертвоприношение и его логика.
Привычный порядок мира, что в древности, что сегодня, является именно таким строем жертвоприношения, механизмом исключения, периодически уничтожающим на своих алтарях единичное ради поддержания всеобщего умиротворения. Причем всесожжению предается лучшее, самое дорогое и красивое, именно с целью задобрить неподконтрольные силы, выклянчить у них покой и привычную сытость. Система обмена насилием призвана сохранить стабильность своего замкнутого круга обмена при помощи отчуждения того избытка, превращаемого в гарантию неповреждаемости собственного имущества.
Поэтому всякий мирской порядок с христианской точки зрения есть лишь военный порядок, основанный на насилии и изначальном убийстве (например, рассказ об основании Рима, как и множество подобных сюжетов). Для христиан неприемлем взгляд на творение как на насилие, ибо они воспринимают его как дар. За принятием насилия как чего-то изначального и неизбежного следует возведение его в гражданский и моральный долг. Эту логику жертвоприношения следует изобличать и ниспровергать.
Неужели Распятие – всего лишь очередной миф о мире, который завоевывают насилием, о безначальном и бесконечном хаосе, подавляемом умилостивительной жертвой? Очевидно, что такая картина далека от того понимания мира, не совпадает с тем, который содержится в Писании. Однако требуется ясное различение жертвы «козла отпущения» и события Креста для того, чтобы уяснить различие между мифологией, требующей от религии вовлечения в мировую игру между порядком и хаосом и библейским повествованием о мире как благе. Именно поэтому христианство «не от мира сего».
Любое решение – будь то культурное, политическое или моральное – имеет жертвоприносительный характер (к примеру, английское слово decision (решение) происходит от латинского decidere, означающее «перерезать горло жертве»). Это означает, что те христиане, которые принимают логику культуры вообще, вновь покоряются насилию, отмененному евангельским текстом. «Козел отпущения» больше не может спасать порядок от хаоса, Бог не имеет ничего общего с насилием, и Он говорит с нами напрямую, через Сына, которого посылает в мир, но который – одно с Ним.
Наиболее распространенный взгляд на человека трактует его как грязное, похотливое и корыстолюбивое животное. Причем вульгарный психологизм, пронизывающий сегодня все и вся, также происходит из искаженных им христианских предпосылок, например из протестантской уверенности в возможности спасения одной верой. Однако перманентное недовольство самим собой, ставшее психологическим лейтмотивом современности, эмоциональность и чувственно сентиментальная экзальтированность, происходящие из особым образом прочтенного христианства, изменяют и само христианство.
Жажда страдания для себя связана с нуждой в страдающем Боге, ведь разделенное страдание легче. Истерзанный Бог точно не будет обижать меня своей надменностью и уничижать величием, не лишит меня того скудного, что я имею: боли, дающей мне почувствовать, что я существую, неправды и несправедливости, которым я ежечасно подвергаюсь, а главное – виновности. Именно поэтому я хочу быть спасенным (или, по крайней мере, прощенным) не просто за счет Христа, но также и моих несчастий и переживаний. Тем самым близкий ко мне Бог – в истерзанном теле и лохмотьях – как никто понимает и прощает мою истерзанную и отчаявшуюся душу.
Уже при первом приближении становится видна почти сектантская бескомпромиссность и даже безжалостность такого мышления. Утверждение необходимости страдания – моральная форма того же старого мифа об изначальном насилии бытия. Однако для христианина отклик на чужую боль является не результатом страдания, а уже всегда присутствующей любви, которая просто была скрыта, но проявилась именно сейчас. В свете Христова страдания становится ясным, что грех является ошибкой, приносящей не пессимизм и резиньяцию, а все превышающую радость.
Вселенскую тьму страстной Пятницы разгоняют лучи Пасхи, отменяя всякий пессимизм и даже делая его противоестественным. Поэтому требуется особая внимательность для того, чтобы уяснить то, что жертвоискупительная логика не укрепляется, а ниспровергается тем событием, что принадлежит не к обмену сакрального насилия, а к троическому движению дара. Насилие, которому подвергается Христос, принадлежит к вечному жертвоприносительному порядку мира.
По той же причине тот, кто не принимает логику жертвоприношения, не может принять и логику успеха, так как успех есть следствие неминуемой войны. К успеху с христианской точки зрения следует относиться с недоверием, потому что он основан на изначальном насилии, ибо вынужден постоянно прибегать к поддержанию порядка, при котором он господствует при помощи насилия над жертвами.
Итак, существующая «жажда жертвы» показывает со всей очевидностью, что независимо от политической или религиозной самоидентификации люди мира в потаенных углах своих душ были и остаются монархистами и жаждут деспота (господина), который может своей волей установить баланс между капризным гневом и столь же спонтанной доброжелательностью.
Они жаждут всемогущего и капризного тирана, Молоха, которому необходимо приносить жертвы в надежде вызвать благосклонность. Но как бы то ни было, такому несовершенному и откровенно жалкому богу есть альтернатива – Бог вечной силы, блага и радости, свободный от всякой тени жертвы, насилия и страдания.
