Это очень страшная история про девочку, которая наступила на хлеб. Вспомните.
Она была бедная, но тщеславная девочка. Cамодовольная и прехорошенькая.
Пришлось приодетой, приумытой пойти в народ, порадовать родителей кошелкой белого хлеба от хозяйских щедрот
Любила отрывать крылышки у пойманных мух и забавляться зрелищем ползающих насекомых, когда-то умевших летать. Потом, уже в аду, эти самые мухи будут ползать по её лицу, когда она, превратившись в немого истукана, не сможет и бровью повести...
Гордость у девочки не привилась, зато гордыня все поглотила буйным цветом. Потом, уже в аду, она не скорбела вовсе, а утешала себя тем, что и другие вокруг выглядят не лучше ее...
Попав в услужение к знатным и богатым, она стыдилась и сторонилась собственных родителей. Злилась на них за их убогость и презирала за их смирение. Это была такая революционно настроенная девочка.
Она хорошо понимала, что если только и таскать вязанки хвороста на растопку да мешать скудную похлебку, сгорбившись у замызганного очага, как это всю жизнь делала ее мать (из неизбежности или во имя каких дурацких традиций?), так и жизнь пройдёт, и, конечно, мимо.
Потом, уже в аду, горе плачущей по ней матери раздражало ее с тем же накалом, и сознание, что пропала она из-за родительской глупости, так и не перешло в осознание, что пропала.
Она не хотела дожидаться милостей от природы и не считала унижением милостыню от богатых хозяев. Oна, может быть, и в Бога поверила бы, если бы в разумные сроки получила от Него что-нибудь ощутимо конкретное.
Но Он ей, кроме невнятных страхов за непослушания, ничего не предложил. А веру в светлое будущее как компенсацию за мрачное настоящее она презирала, как собственные имя и фамилию. И еще родословную.
Может быть, у нее была очень неблагозвучная фамилия. И не готично-гламурная родословная. И папа не вышел в крестьянские депутаты, не имел льгот и даже не приворовывал самое элементарное, что везде под рукой.
Как все нормальные люди делали в старину и продолжают по сей день. (Совсем недавно, например, показывали чудное интервью одного мальчика, папа которого работает в ведомстве NASA и, по утверждению ребёнка, делает там лампочки и туалетную бумагу. На вопрос ведущего, почему он так думает, мальчик честно ответил: «А он их каждый день оттуда приносит...»)
А папа той девочки с неблагозвучной фамилией ничего, кроме хлопот, может быть, в дом не приносил. И мамa не приносила ничего, кроме вечного, давно надоевшего хвороста на растопку. Или они оба несли недостаточно.
Но девочка озлобилась и застыдилась. У богатых хозяев, в услужении которым пышно цветущая гордыня щедро удобрялась натуральным биостимулятором «живут же люди!», жить было слаще и жить было веселей.
Девочку приодели с барского плеча, прикормили с барского стола, да еще и попытались приучить к приличиям не только внешним: усиленно рекомендовали регулярно навещать родителей и нести им на подмогу хотя бы подарки, хотя бы раз в год.
Собственно, из-за приличий ей и не повезло. Пришлось приодетой, приумытой пойти в народ, порадовать родителей кошелкой белого хлеба, от хозяйских щедрот.
А чтоб ее, случаем, не увидали рядом с такой неказистой матерью, имевшей обыкновение присесть когда ни попадя вдоль дороги, отдохнуть от вечных дров (мимо ни проехать, ни пройти, пришлось бы по-простецки, не элегантно челомкаться у деревни на глазах), она и пошла тихо, лесом. Через болотце.
Она наступила на хлеб, чтобы не испачкать свои новые туфельки: достала его из корзинки и бросила в болотную грязь. Наступила гладенькими подошвами, протаранила острыми каблучками. Немедленно приросла обеими ножками ко греху и ухнула в болотный морок, только один загулявший в кустах пастух ее и видел и всем рассказал.
Но в ад она не сразу попала: сначала очутилась в пивоварне, у Болотницы, а уж та потом уступила ее чертовой бабушке. Бабушка тa сразу разглядела, что девочка «с задатками». Небось, и муху обидеть – не просто так. A Сказочник пояснил: люди с задатками в ад попадают не прямым путем, а окольным.
Но в общем, предсказуемым. Родная мать, заметив в дочери раннюю спесь, не раз говаривала, что такой голове нужен крепкий щелчок. И что те, кто в детстве вытирают ножки о материнский передник, рано или поздно не побрезгуют растоптать и сердце, которое он прикрывает.
Она и слезы плачущей о ней матери, и слезы плачущей о ней незнакомой девочки принимала поначалу как жгущую ее нежную кожу сырость. Досадовала, как неудачно все сложилось, и все – из-за них: из-за никому не нужных принципов – старость, детство, родство и прочее – надо-де чтить да уважать.
Не скупиться, поступаться всяческим комфортом, довольствоваться малым ради большего, которого, кстати, никто и не нюхал, и не щупал, и еще не подтвердил, что оно больше и что стоило довольствоваться...
A результат – загубили жизнь за корку хлеба. Не дали развернуться. Она ведь не убила никого – только мать и слегла, и то по глупости, и не надо про разбитые сердца! Она, может быть, стала бы креативным молодым специалистом. А теперь вот – сиди да кайся, до амнистии сверху. И новые туфли безнадежно испорчены...
У меня, кстати, так и не сложилось впечатления, что она все-таки покаялась. Она немножко растрогалась невинными слезами, что пролили другие за ее болотную дурь.
Превратилась в птичку. И взялась-таки отрабатывать трудодни до положенного срока. Крошку в рот, остальное – в народ, до выработки полной нормы: пока отданных другим птичкам крошек не хватило на тот самый, затоптанный в болото батон.
И вот тогда, «из слез, из темноты» (там, помнится, все смахивали слезинки: ребенок смахнул слезинку, мама его смахнула, объясняя, что к чему; сама девочка смахнула, почувствовав облегчение – в общем, все плакали) – птичка оторвалась от адского коллектива и, если верить Сказочнику, улетела на солнце...
Такой обескураж. Потому что, хоть птичку и жалко, оказалось, что опалив себе крылышки, она не рухнула камнем оземь, а опять попала: кому камнем за пазуху, кому горошиной под матрац, а кому – не в бровь, а в глаз, осколком того гадкого зеркала, отразившего Снежную Королевy.
Сказка канула в памяти людской, как дальнее эхо, расколовшись на отголоски. Ее стали мало рассказывать и совсем забыли.
А между тем, стройными рядами по жизни идут девочки, ступающие на хлеб. Это повседневность, которая огорчает, возмущает, но давно никого не пугает. Девочки наступают на хлеб, клянут мешающихся под ногами стариков и детей, утверждая, что на горло наступают именно их, девочек, креативной песнe.
Может быть, потому, что им так мало в детстве рассказали сказок, они не верят ни в ад, ни в рай, ни в трудодни. И даже голод знают только по диетам, а ношеные туфельки перепродают через интернет.
В новехоньких, не стоптанных усилием и опытом башмачках они идут в политику, фитнес и светские обозреватели. Оттуда цокают каблучками, рвут друг другу крылышки и тянут мыски на подножки конкурентам. Считают нелепыми стойких оловянных солдатиков и бессловесных русалочек, жертвующих собой.
Считают нелепыми старые сказки. Было время, сказки рассказывали целой стране, многие верили, что они когда-нибудь станут былью, и все вокруг на том держалось.
Сказки вообще – это быль, рассказанная снова, чтобы пугать, заставить думать и научить мечтать. Искать смыслы и примерять на себя, как новое платье короля.
И, наверное, их следует начинать рассказывать очень рано и повторять допоздна. С колыбели и хотя бы до аттестата о среднем образовании.
Если в школы больше не пускают священников, пусть приходят Сказочники. Пусть рассказывают снова-заново старые-старые сказки, пусть пугают (пусть даже «травмируют», назло психологам!).
Пусть напомнят, что в аду было страшнее всего для девочки, наступившей на хлеб: нестерпимый голод и нестерпимый ужас – топтать хлеб ногами и быть не в состоянии отломить от него даже кусочек!..
Может, хоть одному поколению еще не поздно вспомнить, чтобы забродило в следующем.
Ведь это очень страшная история – про девочку, наступившую на хлеб.
На грабли наступить гораздо достойнее.
