Убили Буданова. Кто он: палач, жертва? Если палач, то по отношению к кому? Если жертва, то в чьих руках?
Нет ни одного злоупотребления, которое не совершалось бы именем гуманизма. Одновременно нет ни одной формулы гуманизма, которая предохраняла бы от злоупотреблений
Эти вопросы не были бы интересны сами по себе, если не открывали нам нечто новое о гуманизме.
Гуманизм всегда был идеологией жертвы. Однако только сейчас становится ясно, что действовать как жертва – значит желать поменяться местами с палачом.
Жертва мстила всегда. Однако месть жертвы воспринималась как издержка её статуса. Месть была неудобным и обременительным довеском к той роль, на которую, как предполагалось, жертву обрекли.
Месть искупала преступление и сулила воздаяние. При этом преступление включалось в логику обмена. Обмен преступлениями – неизменный атрибут мести. Любая развитая система отменяет обмен преступлениями. Вместо обмена преступлениями в действие вступает рациональная бухгалтерия соотношения преступлений и наказаний.
Параллельно с ней развивается система гуманизма. И эта система нередко не только позволяет пронести контрабандой различные способы мести, но и совершенствует её технологии.
Гуманизм является не столько действием самой жертвы, сколько действием от имени жертвы. В гуманизме содержится механизм политического делегирования, когда некто получает возможность говорить: «Я есть жертва». Говорящий это совсем не обязательно претерпел какой-либо урон лично.
Наоборот, личный урон мешает делегированию функций жертвы. В нём – препятствие тому, чтобы фигура жертвы превратилась в политический механизм. Если месть подчиняет преступление особой политэкономии, то гуманизм изымает факт жертвы из индивидуальной биографии и делает её условием существования сообщества.
Это особое сообщество, которое спешит стать олицетворением всего человечества и человека как такового. Однако гуманизмов много, и их отношения куда хуже, чем у тараканов в банке. Гуманизм нуждается в жертвах. Жертвы становятся идолами гуманизма, позволяя ему приносить новые жертвы.
Первым в этом ряду стоит Сократ – он и жертва гуманизма, и его символ. Метод Сократа – сподвигать к тому, чтобы поиск истины сопутствовал жизни гражданина в полисе. Однако поиск истины всегда является способом отдать предпочтение идеальному общественному устройству перед актуальным.
Только добровольная смерть Сократа стала попыткой доказать обратное. Однако эта смерть стала в каком-то смысле выражением согласия с приговором: поиск истины был приравнен к «развращению юношества». Смерть оказалась недостаточным аргументом для истины, однако – вполне пригодным для зарождения культа гуманизма.
Гуманизм предполагает равенство, которое восходит к сократовскому жертвоприношению. Сократ не просто стал палачом для себя, нет. Сократ стал механизмом гуманистического отождествления палача и жертвы. Равенство палача и жертвы есть та самая категорическая форма равенства, которая возвещается гуманизмом.
После Сократа будут другие.
Христос искупит грех Адама, сакрализует принцип добровольности жертвы и переведёт её в провиденциальный план. Христос добровольно идёт на крест, он сам себе палач. (Чему сопротивляются все, кроме Иуды). Единство палача и жертвы станет атрибутом свободы воли, отличающей человека от растений, зверей и предметов. Христианство соединяет алхимическим браком жертву и свободу воли. Гуманизм становится самовозрастающим ресурсом свободной воли. Её капиталом.
Впоследствии будет множество других жертв, давших рождение новым версиям гуманизма. Боэций будет обвинён в измене, но станет жертвой философии, которой он утешался. Свобода воли в воцарившемся христианском мире стала земным эквивалентом провидения и не должна была с ним соревноваться. Парадокс свободы воли, на который указывал Боэций, бросал тень на способность провидения выразить себя в мирской повседневности и присвоить её себе безраздельно. Однако доказательством всесилия божественного промысла стала в случае Боэция сама его судьба.
Джордано Бруно станет жертвой космологии, соразмерной эксцентрическому человеку «без царя в голове».
Карл I явится жертвой трансформации власти, вследствие которой суверенитет стал значить больше, чем помазанничество.
Шедшие на гильотину вожди Французской революции становились жертвой превращения общей (народной) воли в институт.
Каждый перечисленный и многие другие случаи воплощали жертву, которую гуманизм присваивал себе. Гуманизм – это не просто способ действовать от имени жертвы. Это метод сборки сообщества, которое состоит из наследников тех, кто принёс жертву. И это одновременно превращение жертвы в пружину определённого элемента социального устройства.
Гуманизм из всего извлекает прибавочную стоимость жизнеутверждения: в случае с Боэцием – из философии и кризиса римской культуры, в случае с Джордано Бруно – из научных убеждений и альтернативности веры, в случае с Карлом I– из права нации на голову монарха, в случае с революционерами – из права нации на собственное тело. Чем больше жертв, тем более абстрактным является механизм их присвоения.
Эксплуатация вопреки Марксу является не принципом действия этого механизма, она всего лишь одно из его проявлений.
В Освенциме и ГУЛАГе механизм гуманистических жертв окончательно превращается в конвейер. Однако при всём внешнем сходстве это два совершенно разных конвейера. Условный «Освенцим» предполагает улучшения породы – животноводческий гуманизм отбора и селекции в поиске элитного поголовья. Условный «ГУЛАГ» – гуманизм уменьшения отрицательных черт человеческой природы и природы «вообще» (адаптирующая к себе природа «осваивается» и сама оказывается вынужденной адаптироваться).
Посттоталитарная эпоха «мягкой власти» стала эпохой, когда любая форма политического представительства оказывается в конечном счёте представительством жертв. Чтобы кого-то представлять, нужно представить представляемого как жертву. Жертвы шантажируют, жертвы обличают, жертвы требуют.
Самосуд откроет Буданова в каждом; при этом грань между преступником и героем будет окончательно стерта
Именно жертвы получают возможность в перманентном режиме выяснять ответ на основной вопрос Достоевского: «Тварь ли я дрожащая или право имею?».
«Обладание правом», как и прежде, заключается в возможности быть палачом. Однако это право строится отныне не на симметрии ролей, возвещаемой принципом «око за око», а на адаптации нуждам мести морали сострадания и благодати. Вместо симметричного ответа на принесённый урон возникает целый веер асимметричных ответов, исключающих возможность самого применения к мстящей жертве понятия преступника.
Нет ни одного злоупотребления, которое не совершалось бы именем гуманизма. Одновременно нет ни одной формулы гуманизма, которая предохраняла бы от злоупотреблений.
Гуманизм является той формой религии, которая целиком построена на эффекте плацебо. Принцип «можешь не верить, но отправляй культ» в случае с гуманизмом достигает кульминации, ибо требует самоопределения, но приравнивает его при этом к действию «от имени гуманизма».
Одновременно эпоха «мягкой власти» – это эпоха добровольной жертвы.
Если раньше жертва становилась жертвой, если её принуждали к этому обстоятельства, то теперь жертвенным является любой субъект по факту своей смертности. Что бы мы ни делали, мы приближаем смерть. Поскольку наши действия, как правило, добровольны, добровольным является и выбор смерти, которая за ними когда-нибудь последует. Это уравнивает нас в качестве жертв.
Раньше жертва не выбирала свою роль и не могла ею как следует пользоваться. Теперь жертва хотя бы в какой-то степени добровольна. Подобная ситуация открывает совершенно другие возможности перед ней или её наследниками. Новая эпоха в существовании жертв означает также и то, что жертва, чтобы стать жертвой, должна выступать соучастником преступления.
Однако этого недостаточно. Недостаточно одного метафорического соучастия. Нужна «буквальность». Жертва вообще строится по законам метонимии, а не метафоры. Жертва всегда теряет часть себя, и потеря этой части (скажем, головы) может быть несовместимой с жизнью.
Поэтому настоящей жертвой является сегодня тот, кто заведомо включён в систему жертвоприношения. Однако эта вовлечённость не позволяет никого назвать преступником. Классический преступник находится «по ту сторону» потерпевшего; если между ними и есть контакт, то это контакт, основанный на обмане, а не соучастии.
То, что раньше назвалось преступлением, требует сегодня самой изощрённой и невероятной сопричастности от самых разных сил и прежде всего – от притеснителя и потерпевшего. Подобная степень соучастия в эпоху классической преступности допускалась лишь в случае маньяка и тех, кого он преследовал.
В наши дни это соучастие стало атрибутом едва ли не любого правонарушения. Как следствие, право не определяет суть правонарушения. Правонарушение выходит из-под юрисдикции права: из перспективы права всё видится так, будто жертва соучаствует в преступлении или, чтобы стать тем, кем она называется, должна сама быть преступницей.
Убитый Буданов – образцовый пример того, как преступник и жертва образуют целое.
10 июня 2011 года Буданов убит на Комсомольском проспекте в Москве. Шесть выстрелов на теле, четыре из которых – в голову. В 2003 году Буданов был приговорён к 10 годам за убийство чеченки Эльзы Кунгаевой. Условно-досрочно освобождён в 2009 году. В 2009 году адвокат семьи Кунгаевых Станислав Маркелов застрелен в Москве. Буданов обвинялся в изнасиловании убитой, обвинение снято. Из доступных материалов дела неясно, была ли убитая Кунгаева дочерью женщины-снайпера или являлась снайпером она сама.
Невозможно не сочувствовать Буданову, ибо сочувствие предназначено любому убитому. Невозможно не соглашаться с теми, кто, считая, что убийство Буданова – месть, ставят месть ниже права. Однако очевидно и то, что требование права может обернуться легализацией самосуда. Самосуд откроет Буданова в каждом; при этом грань между преступником и героем будет окончательно стёрта.
Источник: Трибуна Общественной палаты
