Козлиная песнь

А зато на вчерашней даче был окрепший розовый куст, борщ и кузнечик. И в машине на обратном пути слушали диск с голосами поэтов начала ХХ века. Туда же затесался и Лев Толстой. И это даже не было удивительно, потому что читал он нараспев (причем чуть ли не свое легендарное «Не могу молчать»).

И это было тем умилительней, ибо казалось: он же, как известно, глыба, да и читает грубую публицистику (только тогда зачем на фонограф?), а все равно – пел.

Слишком красивые руки, слишком белые занавески, слишком хорошая плетеная мебель на даче

В равной степени, как и все.

Все – пели. Все – тосковали.

На один манер.

Сквозь хрип, шипенье и треск.

Высокими голосами, удивленными фонографу, но оттого – как бы сознательно – презрительными.

Для вечности.

Как бы на цыпочках.

Для далеких потомков.

(Все очень были, видимо, этими потомками озабочены. И эти потомки их через сидишный хрип, шелест и треск слушали и говорили: «Пожалуйста, Брюсова промотай».)

Потому что только, кажется, Блок особенно не пел, а читал глуховато. Но и он казался рафинированным бесполым дядюшкой средних лет. (И Маяковский, и Маяковский туда же.) С немужскими руками.

Смешно было.

Занятно.

И стало вдруг понятно, почему произошла революция.

Слишком красивые руки, слишком белые занавески, слишком хорошая плетеная мебель на даче.

И как-то сразу виделось (почти наяву), как горничная стояла за дверью с ослепительной супницей (розовые раскрывшиеся бутоны и стилизованные ромашки) в старательных (но, увы, совсем не фарфоровых) ладонях. И как говорила другой прислуге: «Наши-то... Опять загундели».

А дворник даже не говорил.

Просто – не слышал.

Его руки были подлые, шершавые, с траурной каймой. Под ногтями.

Его, понятное дело, сюда не пускали.

Что тоже логично.

(В одной книге я прочитал, что дворники после революции особенно лютовали. Автор понимал почему: дворник получал копейки, делал многое, видел еще больше. Ненавидел от души.)

И, может, где-то, в другой стране, менее тяжелой, менее мглистой, менее длинной, менее пропахшей рыбой и фабричной тоской, ничего бы и не случилось. И просто нужно было бы время, чтоб эта культура истончилась окончательно, захирела, забылась и была бы смыта бескровным народным восстанием масс. Просто бы растворилась – в городской попсе, в граммофонах, в фокстротах, в кинематографе, в среднем классе, в нищих районах, в цветаевской парижской луковице, оброненной кем-то на тротуаре.

В рассказах О.Генри.

Но это «где-то» было для Пруста.

В России, естественно, такого быть не могло. И смыло эти высокие аполлонические голоса мужчин средних лет совсем иначе.

Рассказами Зощенко.

И тут показалось (по дури, по иной крови, иному опыту), что вот если бы хоть один прочитал бы, как есть, без выспренности, простым человеческим голосом, не думая о потомках, свои пять строф, то ничего бы и не случилось. Пронесло бы. И по-прежнему бы цвел возмужавший розовый куст и сияла фарфоровая супница на июльском белом столе в солнечных пятнах.

Но это, разумеется, глупость.

...Потому что, как и было сказано в начале, на даче еще стрекотал кузнечик.

И пел он свою песенку однообразно и привычно.

Без всякого культурного смысла.

По каким-то своим кузнечим надобам и жизненным необходимостям.

Как у того же Зощенко, в одной из его «Сентиментальных повестей».

(...) Это было в самый разгар, в самый наивысший момент ихнего чувства, когда Былинкин с барышней уходили за город и до ночи бродили по лесу. И там, слушая стрекот букашек или пение соловья, подолгу стояли в неподвижных позах. И тогда Лизочка, заламывая руки, не раз спрашивала:

– Вася, как вы думаете, о чем поет этот соловей?

На что Вася Былинкин обычно отвечал сдержанно:

– Жрать хочет, оттого и поет.

И только потом, несколько освоившись с психологией барышни, Былинкин отвечал более подробно и туманно. Он предполагал, что птица поет о какой-то будущей распрекрасной жизни.

_____

В общем, не было никогда никакой распрекрасной жизни.

Но хотя я не знаю, пел ли этот конкретный, отдельно взятый дачный кузнечик, потому что хотел жрать, или просто стрекотал после спаривания (говорят, первые 15 минут после соития он молчит, а потом опять стрекочет), но в том, что эта песенка была такой же, как и 100 лет назад, жадной и непрезрительной, я не сомневаюсь.

Сидел себе на своей травинке.

Питался мелкими бабочками и двукрылыми.

Утром лежал на боку, грелся на солнце.

В неволе (если припрет) занимался бы каннибализмом.

Никогда не знал, что такое фонограф.

Не стоял на цыпочках.

Не мучался тоской и любовью.

Только маскировался и пел.

Пел бы и пел, пока не заткнулся.

* * *

Что выражает маленький кузнечик?
Каков его логический состав?
Он сделан из крючков, он сделан из колечек,
Он чем-то связан для меня со словом «костоправ».
Спина кузнечика горит сознаньем, светом,
Его нога сверкает, как роса.
С поджатыми коленками, пузатенький,
он выглядит пакетом;
Разрежь его – и ты увидишь чудеса:

Увидишь ты двух рыбок, плавающих вместе,
Сквозную дырочку и крестик.