Первая розга

« Возможно некоторое более высокое состояние человечества, при котором Европа народов оказывается темным забвением, но при котором, однако, живет Европа в тридцати очень старых, никогда не устаревающих книгах» – так Хайдеггер цитировал Ницше в «Изречении Анаксимандра».

Сразу впечаталась цифра – 30 книг. Только она. Не живая связь мыслителей, не музыка ницшевских строк, не их смысл. Я не задумался ни на секунду, что мог иметь в виду Ницше, написав «высокое состояние человечества», – был ли это сарказм? Мазохизм? Попытка говорить объективно о прогрессе? Я не задумался ни над чем. «30 книг Ницше» – все, что меня интересовало.

Главка о главном

Я составлял списки: Библия, «Фауст», «Дон Кихот», «Гамлет», Гераклит, Шиллер…

Думал: почему в этой конкретной книге жива Европа? Что Ницше считал Европой? В каких границах истории Европа еще оставалась бы для него Европой?

Сразу было понятно: здесь Ницше писал не только о Художнике и Красоте, не только о месте и времени, где они могли состояться, исполниться, исполнить свою судьбу и свое предназначенье. Все это, конечно, подразумевалось, входило в контекст – иначе и быть у него не могло. Но сказано было очевидно о большем. Говорилось именно об исторической Европе. Т.е. о таком месте, где обычный человек есть субъект истории. О месте, где история проходит через людей как электрический ток – ощутимо.

Ну, может быть, в тот момент, в 1880 году, ток истории уже не задевал обычных людей, но великие – политики, мыслители, художники – жили еще под его высоким напряжением.

В XX веке стоят замыкающими Сталин, Черчилль, Гитлер, Рузвельт – лидер страны свободного труда; лидер страны, в которой господа позволяют лакеям выбирать себе господ путем голосования; лидер страны, решившийся на самую размашистую из всех контрреволюций, на полную ревизию иудеохристианской цивилизации; лидер страны, в которой жизнь считают рабочим временем, а время приравнивают к деньгам.

Они вели споры, заключали союзы и воевали, уполномоченные самой историей. В последний раз она говорила напрямую с людьми. В последний раз она говорила. В последний раз была.

Молча вышли

Подцепил в Интернете, случайно, стихотворение Сергея Чудакова (по слухам, скоро выйдет книга):

На эту тему
• Исторические страсти
• Малая проза современности
• На фоне революции
• Внеклассное чтение
• Диалог Людмилы Улицкой и Меира Шалева

А бывает Каина печать
вроде предварительного шрама.
Пастернак и мог существовать,
только не читая Мандельштама.

Пастернаку Сталин позвонил:
«Мы друзей иначе защищали».
Позвоночник он переломил,
выстрелил из атомной пищали.

Где найти такой последний вздох –
в личном шарме, в лошадином дышле,
чтобы не слыхать ни ах ни ох,
чтобы встали все и молча вышли…

Абсолютно идеальное чувство масштаба поступков, состояний и положений:

«Каина печать» – не штамп, не синоним «нехорошо! ой как плохо!», а указание на продолжение ветхозаветного сюжета в соразмерной ему ситуации. Среди персонажей, равных по значительности тем, изначальным, архетипическим, персонажам.

В этом разговоре двух олимпийцев Пастернак не проявил никакого малодушия, робости или подобострастия; к досаде Сталина, он вытребовал голову Мандельштама. Сверг его в Тартар.

«Атомная пищаль» – перекидывает еще один мост, завязывает еще один узел, соединяя Средние века с новой историей. От Авеля до Сталина.

Где найти такой последний вздрог,
невозможный, как в конце оргазма?
Речь идет о выборе дорог
в месиве триумфа и маразма.

Где найти такой последний вклад
(пьянице – последний рубль и доллар),
лихо, как сожженный конокрад,
жертвенно, как анонимный донор.

Не найти больше; нет выбора дорог; и последний рубль истрачен, пропит; из месива триумфа и маразма триумф выбыл, остался – маразм. Тили-тили, пошли копать картошку, друг Антошка.

30 книг Ницше – это история Европы от Авеля до Сталина.

Во времена полного забвения народов – как жива Европа в этих книгах?

Не доверяй, проверяй!

Неизвестно, где найдешь; найти можно повсюду. У Эльдара Рязанова в «Берегись автомобиля» есть такой эпизод: Деточкин продает украденную машину священнику (Банионису), лежат пачки купюр. Деточкин спрашивает: «А позвольте узнать, откуда у вас столько? Это же гигантская сумма – 10 тысяч!» Священник: «Ну, понимаете, люди приносят ему (смотрит в верх), и немного осталось». Деточкин: «И вы хотите сказать, что верите в Бога?» Священник: «Все во что-то верят: одни верят, что он есть, другие, что его нет. Пересчитывать будете?» – спрашивает он Деточкина с некоторой такой усталостью. «Буду», – твердо отвечает Деточкин.

Чрезвычайно остроумная двусмысленность в этом киноэпизоде. «Пересчитывать будете?» – это про что? Про Бога? Про деньги? Про утверждение, что он есть? Что его нет? И хорош ответ: «Буду пересчитывать».

Не стоит принимать из чужих рук, не пересчитав. Не попробовав, что почем. Не проверив на себе. Европу, которой больше нет, стоит пересчитать по новой, перечитав ее 30 книг. Пройдя самому по новой от начала и до конца.

Всё сколько-нибудь значительное и все сколько-нибудь значительные – а они наперечет – возникают в ходе этого пересчета.

Дмитрий Галковский выбрал для пересчета Розанова. Подходит ли Розанов для такого дела? Человек, вышедший на Волгу и нашедший «русский Нил»? Конечно! Сквозь Розанова, как сквозь трубу, протягивает Европу!

Владимир Сорокин пересчитывает (и переписывает) на шкале отрицательных значений, там, где не-роман, не-автор, не-язык, не-великая не-литература, не-искусство. Его опыт лучше любого другого указывает, что есть в зеркальном отражении – была – Европа, история, искусство. Тридцать книг Ницше.

Виктор Пелевин – пересчитывает архетипическую составляющую. Символы, образы, галлюцинации, сновидения и размышления.

Сам, проснувшись утром, еще не отойдя от сна, до тарелки творога с бананом и медом, до булочки с кофе, первым делом проверяю, все ли на месте – Европа, книги. Уже потом ем, отхлебываю. Закуриваю.

Утро. 08.00. Лето. Солнце. 90 F в тени. 2007 год.

Пересчитывать будете?