Михаил Бударагин: Вирус ФМД

9 февраля 1881 года умер Федор Михайлович Достоевский, чье литературное посмертие – уникальный пример того, как писатель может выйти далеко за пределы своего прямого предназначения.

1

Человек может и должен выйти за границы свободы воли, и он ведь только этим и занят

Первым подобный фокус провернул Пушкин, который в 1833-м обратился к французскому парламенту со стихотворением «Клеветникам России», хотя формально не имел на это вообще никакого права. Не дипломат, никем не назначенный говорить от имени России, Пушкин призывает французов одуматься и не вмешиваться в спор славян между собой (речь тогда шла о Польше). Да с какой, собственно, стати? А потому что поэт. Другого ответа не требуется.

Не так давно перед немецким парламентом мудро и проникновенно выступил Даниил Гранин, так что пушкинские уроки не пропали даром, но Достоевский совершает еще более серьезный шаг: он заражает мир новой, неведомой и заразной болезнью.

Назовем ее вирусом ФМД, вирусом вочеловечивания.

И мир до сих пор Достоевскому за это благодарен. Мне довелось в свое время побывать в доме-музее писателя на одноименной улице, недалеко от одноименной станции метро: там – это правда – то японцы, то испанцы, сплошная иностранная молодежь – знают, помнят. Самый тяжелый – по пристрастной школьной мерке – писатель до сих пор остается главным русским автором для всего человечества.

2

Мне кажется, важно понять почему.

Достоевский с художественной точки зрения – неприлично прост, в этом его главная сила. Он берет за основу своих текстов элементарные сюжеты, не слишком утруждая себя работой над перемещением персонажей. И потому убийца и блудница в «Преступлении и наказании» сходятся у него над свечой. Это еретическая для русской литературы простота, но она нужна Достоевскому, чтобы не отвлекаться и сказать о главном.

О человеке.

Достоевский прошел очень долгий и тяжелый путь, начавшийся с «Бедных людей» и «Униженных и оскорбленных», где мы видим, как человек, попавший в беду (например, финансовую, но это неважно, сгодится любая), делает из этой беды центр своего существования и очень трепетно относится к нарушениям ее границ.

Василий Перов. Портрет писателя Федора Михайловича Достоевского. 1872

Так, например, наши оппозиционные блогеры сегодня очень обижаются, если власть делает что-то хорошее, потому что это диссонирует с атмосферой бесконечного страдания и просто отвлекает от раны. Какой бинт, когда земля уходит из-под ног и все кончено, тучи сгустились, какой корвалол – это голосом Парфена Рогожина кричит сегодня та половина «Фейсбука», которая не постит котиков.

Мы в прямом эфире наблюдаем сегодня удивительные акты расчеловечивания. Мало того, наслаждение этим расчеловечиванием, как в случае с Алексеем Кабановым, который долго-долго рассказывал СМИ, как и зачем он расчленил свою жену, как прятал труп от детей. Ему сочувствовали, его оправдывали.

В моей ленте «Фейсбука» – один сплошной олимпийский лакей Смердяков: а ну как провалится проклятущая Россия с этими Играми, то-то заживем. Вот голос Смердякова: «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».

А незадолго до этого был персонаж, точно описанный старцем Зосимой, это уже другая сторона баррикад.

Вот что говорит Зосима, один из лучших героев Достоевского: «Ведь обидеться иногда очень приятно, не так ли? И ведь знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, – знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большего удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной».

Враждовать вот только не с кем, все хороши, оба хуже.

Почему так? Откуда это? Это и есть вирус.

3

Все дело в том, что человек наделен свободой воли.

В том числе и свободой в любую секунду и по любому поводу подчинить эту волю страсти (Дмитрий Карамазов), идее (Иван Карамазов), жалости (Алеша Карамазов) или низости (лакей Смердяков).

Все мы – вне зависимости от образования, воспитания, национальности – крутим этот барабан, решая, какая из четырех мастей выпадет, что именно завладеет им, когда он вырвется из опостылевшей обыденности.

Масти оказались не только русскими. Несостоявшийся немецкий художник Адольф Шилькгрубер вытаскивает низость и сам накручивает себя до последней степени этой низости, а состоявшийся каталонский скульптор Антонио Гауди выбирает идею, и она сжирает его на руинах недостроенного Искупительного храма Святого Семейства. Могло ли быть наоборот?

Кто знает.

Вирус Достоевского оказывается универсальным, вошедшим в кровь человека XX века и растворившимся в ней без остатка. Человеку мало происхождения, образования, пола или возраста: он живет и действует, мучается и преодолевает не потому, что русский, англичанин средних лет или юный башкир без царя в голове.

А потому, что есть глубины и есть высоты, сколько ни скрывайся в хлипком сарайчике здравомыслия, все равно ведь накроет, как накрывает каждого взросление или старость. Некуда бежать, только в себя самого.

4

Человек может и должен выйти за границы свободы воли, и он ведь только этим и занят.

Мрачный, желчный, едкий, злой Достоевский – удивительно оптимистично смотрит на наши перспективы. Болезнь выявлена, вирус найден, и он лечится верой.

Оттуда, из самых-самых глубин, сияет нам история о злой бабе, у которой всех достоинств было на луковку, и эта луковка помогает ей избежать ада. Это называется «оттолкнуться ото дна», и всякий так может.

Достоевский из романа в роман говорит человеку только одно: вы – жалкие, слабые, топорно скучные, наивно-дураковатые, ходульно честные, зло огрызающиеся – спасетесь. Просто поверьте в то, что ваша жизнь – не сумма событий, не цепь случайностей, не напрасная трата времени, а замысел, которому нужно следовать, не отвлекаясь на идеи, страсти, жалость или низость, и все получится.

Никакой чернухи ради чернухи, никаких страданий ради страданий, никаких язв ради язв, в чем так любят обвинять писателя, у Достоевского нет.

А есть вера в то, что всякий достоин того, чтобы научиться не выбирать больше между братьями Карамазовыми, узнать в них себя и отказаться. Увидеть себя в пьяненьком Лебядкине и отказаться. Найти себя в Раскольникове и отказаться. Увидеть себя в правильном мещанине, отпетом мерзавце, тихом Лужине – и снова отказаться.

Чтобы победить болезнь, ей нужно сначала заболеть. 

Вот и болеем. Вот иногда и выздоравливаем.