Ольга Андреева Ольга Андреева Почему на месте большой литературы обнаружилась дыра

Отменив попечение культуры, мы передали ее в руки собственных идеологических и геополитических противников. Неудивительно, что к началу СВО на месте «большой» русской литературы обнаружилась зияющая дыра.

0 комментариев
Геворг Мирзаян Геворг Мирзаян Вопрос о смертной казни должен решаться на холодную голову

На первый взгляд, аргументы противников возвращения смертной казни выглядят бледно по отношению к справедливой ярости в отношении террористов, расстрелявших мирных людей в «Крокусе».

12 комментариев
Глеб Простаков Глеб Простаков Запад судорожно ищет деньги на продолжение войны

Если Россия войну на Украине не проиграет, то она ее выиграет. Значит, впоследствии расплачиваться по счетам перед Москвой может уже не Евросоюз с его солидарной ответственностью, а каждая страна в отдельности и по совокупности неверных решений.

10 комментариев
14 октября 2014, 19:20 • Авторские колонки

Владимир Мамонтов: Про Лермонтова

Владимир Мамонтов: Про Лермонтова

С тех пор, как я проходил его в школе, он сильно переменился, словно и вправду прожил еще много после дуэли. Или это я изменился с тех пор, как наизусть учил «Погиб поэт, невольник чести...»?

Режиссер и сценарист Денис Банников взял и снял совершенно невозможный фильм: про дуэль Пушкина и Лермонтова. Так и назвал – «Дуэль». Когда он про замысел рассказывал, я внутренне содрогался: как же это? А куда делись Дантес с Мартыновым? И кто из поэтов кого убьет? Денис улыбался, держал интригу.

Все же, если так допустить, что наш Михаил Юрьич пожил бы, как Пушкин, до тридцати семи лет, то еще неизвестно, кто был бы из них Пушкин

Теперь фильм вышел, и можно сказать, что умерли все: и Пушкин, и Лермонтов. А заодно и выживший в тегеранской резне Грибоедов. Причем задолго до их литературной дуэли (хороший эпизод в картине, демонстрирующий смелость автора, отчаявшегося стилизовать за классиков их подстрочную игру). И задолго до их вооруженного противостояния (секундант все тот же Грибоедов).

1

Вовремя не померев, «наше все» с дополнительным, младшеньким «нашим всем» вынуждено было, клонясь к закату, соглашаться писать историю династии Романовых, мучиться по-стариковски ушедшим вдохновением, et cetera. И сгорать, сгорать, быть снедаемым – кто страстью к игре, кто сомнениями, а была ли Натали верна.

Фильм получился медленный, какой-то телевизионный – в старинном смысле этого слова, когда действия нет, а есть сны и наплывы, разговоры то иллюстративно-просветительские, то вдруг драматические, и почему весь такой полемичный, сиюминутный и андеграундный режиссер сей путь избрал, я не знаю. Рассуждать боюсь, поскольку Пушкин завещал мне судить художника по законам, им самим над собой установленным.

Но как сомнительная альтернативная история Фоменко – Носовского возрождает в неокрепших душах интерес к истории вообще, тогда как канонический учебник ничего, кроме тоски, не вызывает, так и странная, тягучая, совсем не фейерверистая эпопея-допущение независимой компании с говорящим названием «Храбрый кролик» поворачивает умственное зажигание. Словом, я открыл томик Лермонтова (а не открывал уже лет ...дцать) и вот что там обнаружил: Лермонтов и правда жив.

2

Но с тех пор, как я проходил его в школе, а потом в пересказах Ираклия Андроникова, он сильно переменился, словно и вправду прожил еще много после дуэли. Или это я изменился с тех пор, как наизусть учил «Погиб поэт, невольник чести...»? Я же помню, как трепетало мое сердце, когда я плыл на этих раскаленных, словно лоб при пневмонии, строках!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда – всё молчи!

Но есть и божий суд, наперсники разврата!..

И далее – до черной и праведной крови. Очень даже собственное, свое, наверняка лучшее и юное вкладывал я тогда в эти горячечные строки, даже не задумываясь, а были ли они справедливы? Конечно, были! Ведь не зря за них царь сослал Лермонтова на Кавказ!

Допустим, я даже прочитал бы тогда, что на деле прочитал много позже – как сам Миша объяснял царю свое поведение: «Впоследствии необдуманного порыва, я излил горечь сердечную на бумагу, преувеличенными, неправильными словами выразил нестройное столкновение мыслей, не полагая, что написал что-то предосудительное». Что бы я подумал? Чего ни напишешь, как ни запоешь, только бы не на Кавказ? Не знаю, но точно задумался бы.

Однако тогда от покаянных строк в школе меня надежно оградили. Как и от того факта, что в Нижегородском полку служили сливки тогдашней русской и европейской аристократии, даже правнук Наполеона. Пуль, «злых чеченов», бивуаков и невзгод это не отменяло, но каторжный оттенок у лермонтовской ссылки, какой существовал в моем воображении, испарился бы.

Вот нынче вспоминают, что Юрий Петрович Любимов «прошел войну». И точка. А что прошел войну он в ансамбле песни и пляски НКВД – ах, да важно ли это? Теперь-то да, подлинная жизнь мне милей, важней, интересней беспримесной. Но тогда...

3

Надо признать: я столь же был пылок и неинформирован, как сам Лермонтов, которому взрослые дяденьки вплоть до царя поясняли: «Милый мой, что вы пишете? «С свинцом в груди...» Пушкин был ранен в живот. Мелочь? А с таких неточностей все и начинается! По-вашему, мы, батенька, гнали его «свободный смелый дар»? Мы? Обидно, слушай! Мы Пушкину золотые часы подарили! А как отговаривало его стреляться «мненье света», против которого он якобы восстал! На рукавах висли! Сами же пишете: «Зачем он руку дал клеветникам ничтожным... он, с юных лет постигнувший людей?» Именно так – зачем? Загадка! Да только в «Онегине» она уж разгадана: «но дико светская вражда боится ложного стыда». Ложного стыда – а вы тут политику приплели, «жадною толпой стоящие у трона». Нехорошо!»

Конечно же, составители литературной программы советской школы тащили из Лермонтова наверх нужные строчки: про трон, про палачей, «лишних людей», и они сделали свое дело: я переживал за вольнолюбивого Пушкина и его наследника до такой степени, что на столе у меня стоял портретик Лермонтова, выпуклый, в дешевенькой, быстро выцветшей рамке с трубами славы, лавровыми ветвями и пушками.

Но ведь и Лермонтов грешен: вытаскивал из Пушкина только нужное ему, портрет его далек от реальности, от стотысячных долгов, детей, бесконечных интрижек – словно у Лермонтова Дантес, оседлав машину времени, съездил в прошлое и убил того юного Пушкина, который писал «Оду к вольности».

Везде неправедная Власть

В сгущенной мгле предрассуждений

Воссела – Рабства грозный Гений

И Славы роковая страсть.

Можно в «На смерть поэта» вставлять – шва заметно не будет! На сходство это у Ираклия Андроникова обращает внимание сторож часовни в Тарханах: «Пушкин и есть Пушкин, из всех – первый. Но все же, если так допустить, что наш Михаил Юрьич пожил бы, как Пушкин, до тридцати семи лет, то еще неизвестно, кто был бы из них Пушкин».

На деле же Дантес убил усталого, мятущегося, печального многознатца: «Иная, лучшая потребна мне свобода: зависеть от царя, зависеть от народа – не все ли нам равно? Бог с ними». Жуковский, вглядываясь в лицо мертвого друга, написал: «Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь?»

4

В духе фильма «Дуэль» размышлял я: а может, Лермонтов перевоплотился? Нарядился Пушкиным, дописал в своей «Думе» за Пушкина его прощальные стихи? Ответил Жуковскому на вопрос «Что видишь?». А вот что!

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,     

Когда огонь кипит в крови.

И предков скучны нам роскошные забавы,

Их добросовестный, ребяческий разврат;

И к гробу мы спешим без счастья и без славы,

Глядя насмешливо назад.

Толпой угрюмою и скоро позабытой,

Над миром мы пройдем без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда.

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

Куда царю и его кровавому режиму еще сослать хладного Лермонтова, вполне созревшего для пули Мартынова? И это всего-то через год после горячечной «Смерти поэта». Обманутый сын, промотавшийся отец... На кого намек, не на Пушкина ли, не на наше ли все? Которому мы часы дарили?! Пригласить, что ли, да объяснить, что забавы предков надо уважать, ребяческий разврат их куда лучше, чем обман нежных чаяний всяческих княжон Мэри? А уж толпа, которая из «жадной» так быстро стала «угрюмой», пополнившись самим поэтом, еще вчера проводившим огненную разграничительную черту меж «собою» и «ними»... Это уж просто ни в какие ворота!

А прогностическая напраслина на потомков – ведь на каждом углу стоят «мужики в пальто», двести лет празднуют, кино снимают! Вот уж воистину – эту тьму ты носишь с собой. Увольте, батенька, ничем тут ни царь, ни божий суд вам не поможет, когда сами наследие свое считаете достойным лишь «презрительного стиха», а вовсе не «погиб поэт».

Тут фильм кончился.

Признаюсь, совсем другие строчки стучали мне в лоб, пока смотрел я его; строчки, простота, горестность и свет которых прошли со мной через всю жизнь – я сам не знаю, почему: «Я недостоин, может быть, твоей любви; не мне судить. Но ты обманом наградила мои надежды и мечты, и я всегда скажу, что ты несправедливо поступила».

Вот их точно мог написать Пушкин. Или я сам. А написал Лермонтов.

..............