Михаил Соломатин: Уже не однажды

Отродясь такого не бывало – и опять то же самое.

В. С. Черномырдин

Разгон Верховного совета давно стал предметом ежегодного состязания в риторике. Сюжет контроверсии строго задан и допускает только два вывода: оправдание действий Ельцина или обвинение тогдашнего президента в государственном перевороте. И хотя в оценках самого характера тогдашнего противостояния наблюдается некоторый разнобой: то ли Пиночет пошел войной на коммунистов, то ли демократия дала отпор «красно-коричневым», то ли был подавлен мятеж, то ли совершен государственный переворот, – участники дискуссии единодушно считают произошедшее вокруг Верховного совета переломным событием в истории России, ликвидацией структуры советской власти и возможности реального возвращения к советскому строю.

Демократию характеризует не наличие разнонаправленных воль, а существование работающего механизма для приведения этого броуновского движения к одному знаменателю

С годами это единодушие только укрепляется, и на наших глазах рождается апокалиптический миф то ли о гибели социалистического отечества (var. подлинной демократии) и наступлении Царства Тьмы, то ли, наоборот, об уничтожении советского дракона (var. фашизма) и торжестве Царства Света.

Я убежден, что едва ли не единственным реально повлиявшим на историю и нашу жизнь следствием событий октября 93-го стал этот миф. Но этот миф оказался страшным наследием, он с каждым годом все сильнее отравляет наше общество, лишая его возможности увидеть свое место в историческом процессе и стать, наконец, активным участником этого процесса.

Как бы кощунственно это ни прозвучало по отношению к памяти погибших, но сами по себе события 1993 года не имели исторического значения. Той исторической развилки, символами которой стали Ельцин и Верховный совет, в 1993 году не было и быть не могло. Она возникла сильно позднее и лишь в наших головах. Руцкой с Хасбулатовым ни в коем случае не были гарантами возвращения к советскому прошлому, поскольку, во-первых, не заявляли о планах туда вернуться, во-вторых, возродить однопартийную систему тогда было невозможно в принципе, а без однопартийности какое ж советское прошлое? Как писал еще в 1970 году большой знаток советских административных реалий Михаил Восленский, центрами принятия решений в СССР являлись «не советы, столь щедро перечисленные в Конституции СССР, а органы, которые в ней не названы». Впрочем, любой гражданин СССР понимал это и без Восленского, и остается лишь удивляться, что теперь это понимание исчезло. Считать Верховный совет образца 1992–1993 годов оплотом демократии тоже нет никаких оснований. Более того, даже система «двоевластия» не имела ничего общего с демократией – ни при Керенском, ни при Ельцине. Демократию характеризует не наличие разнонаправленных воль, а существование работающего механизма для приведения этого броуновского движения к одному знаменателю. До октября 1993 года в России этого механизма не было, не сложился он и после. Более того, последующая история всего постсоветского пространства ясно показывает, что буржуазно-демократические институты сами по себе не являются гарантией демократии, так как те же парламенты могут прекрасно существовать, абсолютно не выполняя парламентских функций. Что в Киргизии, что на Украине или в России реальная политическая связь между гражданами и избираемыми ими органами власти отсутствует, парламенты существуют там полностью сепаратно от местных реалий – как новенький трамвай на стойбище оленеводов.

Реально вовлечены в политический процесс были лишь две группы: попирающая закон исполнительная власть, не без основания названная впоследствии «бандитской», и сформировавшееся вокруг Верховного совета «братство боевиков» всех мастей

В 1993 году в России было не «двоевластие», подразумевающее взаимодействие двух властных структур как друг с другом, так и с гражданами, а безвластие – хорошо знакомое по советскому прошлому состояние эйфории, когда можно ничего не делать, поскольку начальники перессорились и не могут договориться между собой. Реально вовлечены в политический процесс были лишь две группы: попирающая закон исполнительная власть, не без основания названная впоследствии «бандитской», и сформировавшееся вокруг Верховного совета «братство боевиков» всех мастей, своего рода зачаток террористического интернационала. «Трагические события всегда привлекают людей, однажды почувствовавших вкус крови, – описывал эту ситуацию Александр Коржаков. – Им не важна политическая подоплека схватки. Они, как вампиры, не могут жить, не убивая». Ни столкновение этих сил, ни его итог не имели никакого касательства ни к демократии, ни к советской власти, ни вообще к вектору развития России.

Едва ли не единственным событием октября 1993 года, повлиявшим на дальнейшую историю страны, стало «Письмо 42». Под воздействием сильнейшего испуга, природа которого совершенно понятна, мастера культуры сформулировали своего рода манифест российской либеральной интеллигенции. Манифест этот не достиг своей цели, так как не повлиял на действия властей, однако он имел далеко идущие последствия, расколов культурную страту постсоветских людей на аристократию, громко заявившую о своих особых правах в новой России, и обезличенную массу тех, на кого эта самопровозглашенная элита не сочла нужным распространить не только права, но и человеческое отношение. («Добрыми... К кому? К убийцам? Терпимыми... К чему? К фашизму?») Сложившаяся к концу советского периода уникальная для мировой истории многомиллионная общность образованных и культурных людей перестала воспринимать себя как единое целое и разрушилась – по всей видимости, навсегда.

«Письмо 42» примечательно еще и тем, что оно и стало первым текстом набравшего впоследствии силу апокалиптического мифа о судьбоносном для России столкновении сил Света и Тьмы. Завершалось письмо великолепной «черномырдинкой»: «Не упустим же такой шанс еще раз, как это было уже не однажды!» – и эта путаница с жадным подсчетом упущенных шансов очень характерна для оценки россиянами своей роли в истории, поскольку жизнь представляется им эдаким заповедным прудом, в котором шансы кишат, как откормленные карпы, и какое-то усилие требуется от человека, только когда рыба клюнула («не упустим же»).

Миф об утерянной в 1993 году демократии – это частное проявление архетипического для нашей культуры образа «России, которую мы потеряли». Рядом с мифом о добром царе живет и миф о злой судьбе (иногда – о злых людях), которая не позволяет нашей жизни превратиться в сказку. Все вместе это образует парадигму гражданского недеяния и невовлеченности, что сближает Россию с Востоком в частности и вообще с внеевропейским путем развития. Однако при этом блага западной цивилизации остаются для российского общества слишком привлекательными, чтобы раз и навсегда отказаться от возможности их обрести. В результате ментальность российского человека ориентируется на получение через неделание того, что достигается лишь упорным трудом. Отсюда культ Правды и Справедливости при неодобрительном отношении к гражданской активности и полном отказе в уважении к государственным институтам и закону. Россиянин любит демократию, но ненавидит все без исключения шаги для продвижения к ней. Ему всегда кажется, что он вот-вот получит путевку в счастливую жизнь – и уж тогда не упустит такой шанс еще раз, как это было уже не однажды.