Владимир Мамонтов: Про то, что мешает

Нашел замечательного доктора для твоего внука, и внук был излечен. Да, это не мешает ему писать про тебя в жежешечку малоприятные и несправедливые вещи.

А тебе мешает.

Авторитеты тощие. Искренности ноль. Даже у деточки из Иванова больше в сто раз

Еще мешает тот факт, что тебе сплошь и рядом надо быть святее папы. А не получается: только у комментаторов, лихих авторов каментов, получается. Они, к примеру, последние колонки Тины Канделаки непечатно комментируют, изощряются. Не буду повторять. А я почти каждую неделю смотрю «Самый умный» – единственную программу на отечественном телевидении, которая детишек заставляет шевелить мозгами. Это во-первых. И там есть Тина – во-вторых. Вся такая. То училка. То медсестра. Она этих умненьких пацанов заставляет чувствовать себя старше. Взрослее. Подсобраться. Она, конечно, играет ими – но с чувством меры; воспитывает  в подростке немножечко больше мужчины, чем до программы, внушает ему, что есть такие женщины, которые оценят ум, честность, образованность, глубину...

Врёт, конечно. Но без этой иллюзии мужику и жить-то не стоит. А потом... Потом некоторым выпадет счастье точно знать, что Тина права. Есть такие.

Конечно, многие язвительно вспомнят, что эти благодетельные уроки преподает женщина со странной татуировкой на тыльной стороне обожженной ладони... Мешает ли мне она понимать, что Тина делает важное дело и делает хорошо?

Не мешает. Почему? А черт его знает.

Мне вот и Ленин в Мавзолее не мешает. Уж на что упырь. Его всякие ригористы то и дело пытаются вынести. Похоронить по православному обряду. Лицемерно сообщают, что Ленин сам так хотел: с мамой рядом на Волковом кладбище. Причем Ленина они хотят зарыть в соответствии с каноном, а «Пусси Райот» вполне приветствуют: не то православие пошло, впрочем, Ленину сойдет, так ему и надо. Вот в советское время было правильное православное православие, гонимое, жалкое, не стыдно было и втайне попринадлежать.

Ладно, я не про это хотел.

Я хотел про то, что мешает. Дело давнее, помнится, все на Михалкова ополчились. Ну, и он на всех, не без этого. А я помню, как лет за восемь до выхода на экран «Предстояния» Никита Сергеевич рассказывал про этот фильм. Как же он рассказывал! Невероятно. Магически. И зуб еще кривой, обаятельный. И паузы. И глаз горел. Фильм уже был в голове. Все было. Даже мина, на которую наступает Надя, даже битые очки немца. Снимать хотел позвать Витторио Стораро, гонорар требовался аховый, но дело не в этом. Дело в том, что прошло восемь лет, а в России восемь лет – это срок.

Страна ушла от фильма. Фильм не успел к стране. Долго делали. И тортиком со Сталиным не поправишь.

Ну и что?

Мог я написать, как будто не знаю этого? Ровным хором с прочими? Нет, конечно. Мешают эти встречи. Мешает пузырек одеколона «Юнкерский», который, честно говоря, предвещал закат. Но хранится с премьеры «Сибирского цирюльника». Пельмени там, в «Редиссоне», были отличные. Хотя одеколон скис.

Или вот стояли оппозиционеры сплоченным рядком на последнем митинге. Смотрел я на них – и ничего не мог с собой поделать. Вздыхал, улыбался. Многое вспоминалось. Разного. Как премьер Касьянов собирал нас в «Национале», солидный такой. Неспешный. Объяснял, под теплого краба, как жить России. А в окнах – Манежная, Кремль. Морось. На следующий день девка в хиджабе рванула у дверей ресторана пояс.

А с Борисом Немцовым вообще сто раз встречались, в редакциях, так. В том числе на юбилеях доброго друга – человек Борис Ефимыч как человек. Только много пузырится, но, впрочем, у политиков это неотъемлемое. Но чем дальше уходил он по своей странной оппозиционной тропе, тем реже мы у общего друга встречались. А потом совсем перестали. Жаль. Друг-то не оппозиционер. Просто хороший журналист.

Вот это всё довело меня до ясного вывода; если возвращаться к протесту, то  сгубило его наше вот это общее знание. Москва – деревня маленькая. Внутри Садового кольца. И все друг друга знают. И на каждую инвективу выплывает воспоминание. Чиновник или депутат Гудков, скажем, насупит брови, распинается про наше с вами благо, как, мол, он устал за него бороться, а у самого бизнес, сынишка в теплом месте и домишко в  прохладном. Его бывает, гонят, когда, зарвавшись, он за флажки заходит, но у тех, кто гонит, тоже домишки, сынишки, бизнесишки... И гнев их фальшивый, корпоративный: зачем Гудков будит лихо?

Или вот один говорит: долой кровавый режим! Я, говорит, щас как запузырю, как зафинделю! Идет под красными знаменами, Зюганову не снилось. А сам родился у Грауэрмана, дедушка – большой начальник, подневольный, разумеется, но составитель  расстрельных списков. Бабушка плясала неглиже в «Летучей мыши». А в его доме на далеком берегу листья из бассейна достает кубинец, сильно похожий на состарившегося Че Гевару. Все это мешает, сильно мешает ему верить.

Авторитеты тощие. Искренности ноль. Даже у деточки из Иванова больше в сто раз.

И отсюда ползут змеями слухи, что вовсе не стихийный то был в декабре протест, а мотивированный. Это Москве даже понятнее: ну, дали бабла, ну, пошумели. Ну, не получилось. Ну, скисли. Ну и чего – пойти и повеситься?

Нет! Нет! Пойти и получить в Кремле награду за благотворительность. Ведь вы же не всю жизнь отдали протесту и сопровождению протеста; вы же еще и нормальные, а также прогрессивные люди, похожие на Борис Ефимыча.

Ему, кстати, награды не досталось. Но он, думаю, мужественно это перенес.

Неохота развивать конспирологию с очернением, но едва ли не единственным искренним на Болотной был мой дружбан, про которого я как-то писал: он завелся от того, что ежеутренне едет с Рублевки, и почти каждое утро начальник заставляет остановиться и уважать.

Так вот: он бегал на Болотную как на работу. Я бы мог подумать, что он идейный, за народ и всё такое.

Но я давно его знаю.

И это мешает.