Владимир Мамонтов: Про отдых

В прошлом году внук боялся идти вглубь моря, а когда его накрывала с головой теплая пена, он, растопырившись и ревя, бежал из воды, и ему требовалось утешение. Но это в преклонном возрасте года быстро вырастают, похожие один на другой, как кукурузины, которые веселые славяне продают на здешнем пляже: дни набиты плотно, а сгрыз – и остались только коричневые пустые ячейки.

Первые в определенный момент жизни наедаются, видят насквозь, становятся циниками. Вторые – мельчают, окукливаются, читают журнал «Чтоб» и избегают есть в придорожных ресторанчиках под жестяными фонарями

В детстве год на год не просто не похож – турбореактивный зазор. Теперь внук щебечет, что хочет быть героем, ни волны, ни пена его не пугают. Его не пугает глубина, у него есть волшебные нарукавники, и бухгалтерия его жизни теперь совсем другая. Нытье из-за брызг и сладкое утешение ничего не стоят. А прыжки в огромную, в огромнейшую волну с дедовых рук, успешные попытки плыть под водой секунд аж 30, вращаться в водной стихии вокруг собственной тощенькой, но загорелой оси, рассказывать об этом на берегу, ничего не преувеличивая, поскольку в этом нет необходимости, – вот это золотой запас. Его неразменная монета. Это теперь в нем навсегда.

Швырнув внука в набежавшую волну, я вдруг понял, про что напишу колонку во ВЗГЛЯД. О том, что все люди делятся на тех, кто способен прихлопнуть таракана голой рукой, и тех, кто нет. Первые обычно идут в офицеры, вторые – в офис-менеджеры. Первые знают, чего хотят. Они выводят на живопырку, разжигают в дождь, лежат по пять часов неподвижно, а потом попадают под лопатку с первого выстрела, и это не позорная свинья, а кабан. Вторые не различат их даже в прибор ночного видения.

Первые  удачливы. Вторые завистливы. Потому что  они всегда уклонялись от того, чтобы прихлопнуть таракана рукой. Их желудочно передергивало от одной мысли о таком. Они изобретали различные правила, почему сего делать нельзя. Некультурно. Отвратительно. ПАСЕ не одобрит. Первые жадно жрали жизнь ломтями. Вторые  отирали губки салфеткою и шли в шелкоперы и стряпчие. Первые открывали разные Америки, и потому их руки были по локоть в полоску: в густой  красной  крови, синей небесной крови и белой  пустынной аризонской крови. Вторые...

В детстве год на год не просто не похож – турбореактивный зазор (фото: Getty Images/Fotobank.ru)

Я был бы счастлив рассказать вам о собственных подвигах, но я не столь ловок и сметлив, как внук. Я, например, семейно отдыхая на прекрасном берегу, никак не могу запомнить, которое полотенце мое. В ванной прорва полотенец, но мне ни разу не удалось угадать.

– Боже, – говорит жена, едва я появляюсь из ванной, бритый и веселый. – Что, трудно запомнить?

– Че, че? – пугаюсь я, переходя на родной владивостокский, где все почти говорят «че». – Не то, опять не то? Оно же белое! Ты говорила, мое белое!

– Твое белое в шашечку, – возмущенно говорит жена, и самое удивительное, что она реально возмущена. Для нее это важно. – Неужели это трудно запомнить?

Тогда мне выдают старое вылинявшее полотенце с красной, белой и синей полосками. Такое в квартире одно, не спутаешь, а его тихая благородная старость вполне гармонирует с моим истертым умственным состоянием.

Утром я встал раньше всех и пошел в бассейн, прохладный, пока пустой, или, как говорят здесь, праздный. Прихватив свое патриотической, а может, даже кубинской, а может, и фронтирной расцветки полотенце, я спустился вниз и плавно въехал в стерильную воду с головой.

Вторые  организуют свой выморочный мир, в котором можно жить, не прикасаясь не только к тараканам, но и к остальному, столь же отвратительному живому миру. И им в голову  однажды приходит мысль: а  не мы ли, такие умственные и мягкие, должны руководить прочими? Они изобретают деньги, банки, твиттер, галерейки, секс по Интернету, междусобойчики, блоги и афтерпати. И с ужасом видят, что первые умеют то же, что и  они, но при этом они бурят скважины, летают по воздуху, вторгаются в Ирак и дают отпор Грузии, а ведь это так некультурно!

Первые постоянно перемалывают жизнь, словно обогащают руду, и знают, как мало металла приходится на пустое крошево. Сколько пустых забросов на одну метровую макрель. И какую таблетку надо жахнуть с вечера, чтобы утром встать огурцом. Вторые...

Я вылез из бассейна и поехал наверх, обмотавшись полотенцем, чтоб не испещрить каплями лифт. Вторые, кстати, и сами знают про себя постыдную правду и страдают, но пока циник ведет в номер горячую аниматоршу, второй разжигает искусственный огонек ноутбука, ищет ссылку и уходит в  самоигральное, остро, застенчиво любимое, но бесплодное пространство.

Я вхожу. И жена говорит:

– О боже.

Я оглядываю полотенце – че, че? Синее, блеклое, полоски, патриа о муэрте. Кровь, лазурь, Аризона. Это оно, лопни, сдохни, но это мое!

– Неужели это так трудно запомнить?

– Че? Че?

– Что к бассейну надо брать пляжные полотенца.

Господи, твоя воля, есть и такие! Когда было установлено такое правило, откуда это новое уложение? Как они выглядят, эти пляжные полотенца, и в чем принципиальное отличие? А! Понял, понял, это цветные и яркие, с рисунками. И какое мое?

– Твое. С бобром.

Значит, с крысой. На балконе действительно сушились эти махровые флаги нашей семейной шаланды, и один мне нравился менее всех. На нем был изображен препоганейший зверь с усатой вытянутой мордой. Он сидел под деревом. Рядом размещался попугай. «Такое полотенце я хотя бы точно не спутаю», – подумал я и смирился.

Наутро я встал к купанию поздно. Моего бобра уже не было дома. Его захватили сын и его жена, отправившись купаться с моими внуками.

– Бобра нет, – сказал я мстительно жене.

– Возьми любое, – и жена разбила яйцо в сковороду. Яйцо оглушительно затрещало, обжариваясь.

– Любое? Любое? – я забегал по комнате. – А как же «никому неохота натыкаться на свое полотенце, когда оно уже мокрое»?  А как же «давай хоть в чем-нибудь будет порядок»?

Яйца шкворчали и шипели на редкость оглушительно. Жена, не отвечая, переворачивала их пластиковой лопаткой.

Сын, схвативший чужое полотенце, и муж, схвативший чужое полотенце, – большая разница, и это есмь величайшая женская материнская тайна.

И вообще, мужчины не плачут.

Первые в определенный момент жизни наедаются, видят насквозь, становятся  циниками.  Вторые – мельчают, окукливаются, читают  журнал «Чтоб» и избегают есть в придорожных ресторанчиках под жестяными фонарями. Словом, изничтожаются. Обращаются в ничто.

Между циником и ничто я выбираю циника, полотенце с полосками и теплую руку внука: мы идем осваивать прыжок с переворотом.