Андрей Архангельский: Процесс превращения Кафки в насекомое

Предыстория известна: перед смертью Кафка попросил своего друга, критика Макса Брода, весь свой архив сжечь, до единой бумаги. Брод не послушался и опубликовал произведения. Затем Брод уехал в 1939 году в Палестину, увезя с собой оставшийся архив; затем Брод передал его секретарше Эстер Хоффе; а та, в свою очередь, завещала его двум своим дочерям, которым сегодня и принадлежат бумаги Кафки. По решению израильского суда (сестры живут в Тель-Авиве) архивы Кафки недавно были вскрыты – бумаги хранились в банковских ячейках в Цюрихе и Тель-Авиве. Есть версия, что Макс Брод на самом деле завещал оставить все бумаги Национальной библиотеке Израиля, а сестры Хоффе это завещание якобы скрывают. Сейчас эксперты допущены ознакомиться с содержимым архива, хранящимся в банковских сейфах.

Письма личные? – Давайте сюда ваши письма. Давайте все ваши потроха; давайте поскорее все это узнаем, процитируем и выбросим

Пресса и общественное мнение как-то сошлись на том, что главные злодейки в деле Кафки – сестры Хоффе, которые, во-первых, содержат часть архива дома – по словам обвинения, в неподходящих условиях (по дому бегают многочисленные кошечки). Пресса со злорадством пишет, что одна из сестер ворвалась в банк с криками «это мои бумаги», и что, несмотря на крики, архив вскрыли. Наконец, пишут, что сестры далеки от литературы – они и сами в интервью признаются, что «для нас культура не является приоритетом»: они рассчитывали продать архив, общая стоимость которого оценивается сегодня в 4,5 миллионов долларов, причем если содержание архива станет известно, он сильно потеряет в цене.

Вероятно, ни в какие времена личный архив писателя не мог стоить так дорого. Между тем главную тайну архива составляет, судя по всему, не литература, а, что называется, личное: письма, дневники, открытки. Еще Эстер Хоффе намекала на то, что из переписки Макса Брода с Кафкой и его последней возлюбленной Дорой Диамант вырисовывается «совершенно неожиданная картина жизни писателя». Хоффе, как и ее детям, не откажешь в чутье: они знают, что это сегодня стоит гораздо дороже, чем какая-то там литература. Личная жизнь Кафки до сих пор еще оставалась тайной, а если кое-что прояснится – в этом случае Кафка будет хоть чем-то походить на нас; и животное, стало быть, в нем найдется, и насекомое – в архивах всегда что-то в этом духе находится. Во всем этом есть какое-то бессознательное желание понизить Кафку до человека. Нынешний век, несмотря на всю толерантность, не терпит исключений и отклонений: домохозяйки хотят, чтобы и у Кафки тоже все было на виду.

Во всем этом есть какое-то бессознательное желание понизить Кафку до человека (фото: wikipedia.org)

Сестры, конечно, мелочные люди, но человечество в лице израильской библиотеки и суда выглядит тут ничуть не лучше. И добиваются они ровно того же самого, только под благородным предлогом: если архив достанется государству, в этом случае о личной жизни Кафки поведают не сестры, а Национальная библиотека Израиля (а она поведает, никуда не денется, потому что есть законы медиа).

Деваться тут Кафке совершенно некуда – человечество не признает больше никаких и ничьих тайн. Именно обнародование подробностей личной жизни Кафки в результате и станет главной сенсацией. Общественное мнение сегодня уверено, что все носовые платки гения должны быть на виду, и видит свою миссию в том, чтобы рассказать об этом. Считается, что именно так мы по-настоящему сможем понять и оценить гения.

Конечно, никому нет дела до самого Кафки: просто раз он известный человек, селебрити, раз он стоит так дорого, то по законам нашего времени мы имеем право знать о нем все.

Кто мог подумать, например, в 19-м веке и даже в начале 20-го, что личными письмами будут торговать? Это уже психология 21-го века: письма теперь в основном пишут электронные, тайны переписки в принципе уже не существует, поэтому мы со злорадством требуем, чтобы в равном положении оказались и великие прошлого: письма личные? – Давайте сюда ваши письма. Давайте сюда все, что принадлежало вам; давайте мы все это поскорее узнаем, все это радостно прокомментируем и затем выбросим. Вся история с архивом демонстрирует не хуже «Процесса» то, как несовершенен любой юридический закон по отношению к человеку, и, с другой стороны, как несовершенны моральные законы, для нарушения которых человечество придумывает другие моральные законы.

Благодаря этой истории мы также видим, как мир мельчал вместе с наследниками Кафки и докатился до кошек. Прелесть еще в том, что в случае обнародования архива все «сенсационное» через неделю забудется уже окончательно и бесповоротно. В каком-то смысле тогда завещание Кафки будет наконец исполнено: в мире тотальных новостей никакая новость не живет  долго, и никакой Кафка не мог представить, что в нынешнем мире единственный способ уничтожить архив – громко рассказать о нем в подробностях.

Самой же литературе все эти обнародованные архивы никакой пользы, как правило, не приносили. Были тяжбы с архивами Довлатова, Селинджера, в прошлом году отгремела история с публикацией «Лауры» Набокова – итогом стало грандиозное эстетическое разочарование: литературе оно ничуть не прибавило, если не убавило. Зато мы наблюдаем моральные мучения родственников на виду у всех – обнародовать или сжечь? – и эти мучения потом, кстати, хорошо оплачиваются. В результате родственники гениев, конечно, сдаются – перед общим требованием человечества знать даже то, что ему совершенно не нужно. Что ж тут требовать от двух древних сестер, которые Кафке даже не дальние родственницы.

В сущности, истерия с архивами – свидетельство нашего общего интеллектуального обнищания. Мы сами не можем больше производить нечто великое, поэтому мы собираем последние крохи великих, причем дело доходит уже до открыток и писем, до волос и зубных коронок. Наше время прославится тем, что подчищало и подъедало все, что осталось на интеллектуальных складах человечества. На этом чужом топливе мы еще продержимся какие-то десятки лет. А потом не останется ничего, и это еще в лучшем случае.