Виктор Топоров: Еще раз про образованщину

Свой «второй по качеству» голос отдали «ГенАциду» профессор СПбГУ Борис Аверин и московский критик Наталья Кочеткова (напомню, что в распоряжении каждого члена жюри четыре балла: три за первое место, один – за второе), а номинировал роман книжный обозреватель канала «Культура» Николай Александров.

С выпуском романа «Знамя», что называется, подгадало: роман про единый обязательный всероссийский экзамен по литературе увидел свет на пике педагогически-родительского бунта против ЕГЭ.

Сам этот бунт – не бессмысленный, хотя и далеко не бесспорный – направлен не столько против формализации школьных экзаменов, сильно редуцирующей взяткоемкость системы образования, как среднего, так и высшего (хотя, безусловно, и этот фактор нельзя сбрасывать со счетов), сколько против установки на подготовку неинтеллигентных «знаек». В отличие от интеллигентных «полузнаек» и полуинтеллигентных «незнаек», каких в массовом порядке плодила советская и постсоветская школа, да, строго говоря, и вуз.

Роман про единый обязательный всероссийский экзамен по литературе увидел свет на пике педагогически-родительского бунта против ЕГЭ

В царское время система образования – как гуманитарного, так и технического – ухитрялась в достаточно «массовидном» (сказал бы В.И. Ленин) порядке готовить интеллигентных «знаек», однако в наши дни это искусство, похоже, безвозвратно утеряно.

Вернемся, однако, к ЕГЭ.

С одной стороны, его введение и последовательное применение начисто исключает «человеческий фактор»: коррупционный, но далеко не только коррупционный. Тут тебе и личная приязнь-неприязнь (включая идиосинкразию), и оглядка на общественную работу или спортивные достижения, и учительский взгляд (снизу вверх или наоборот) на родителей, и многое другое.

В том числе – и далеко не в последнюю очередь – умение экзаменуемого (экзаменуемой) выиграть психологический поединок у экзаменатора… Умение, с уровнем и качеством знаний никак не связанное, но от этого по жизни ничуть не менее важное.

Если у тебя хорошо подвешен язык, если ты не теряешься в кризисной ситуации, если ты в состоянии сыграть на жалость или, наоборот, запудрить мозги, если ты понимаешь, как правильно одеться (а в иных случаях и полураздеться) на экзамен, – все это, разумеется, пригодится тебе и впоследствии. Суха теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет. Энциклопедически образованный Гете прекрасно знал, о чем – устами Мефистофеля – говорит.

С другой стороны, введение ЕГЭ (не говоря уж о такой малости, как отмена обязательного ЕГЭ по литературе) подрывает традиционную литературоцентричность среднего образования и загодя торпедирует университетский (то есть более-менее энциклопедический) уровень и характер высшего.

Можно сколько угодно издеваться над «загубленной» бездарными словесниками школьной программой по литературе, но факт остается фактом: каждый из нас в существенной мере сформирован именно ею; и как раз те, кто в дальнейшем избирает себе принципиально другое поприще, сформированы ею в мере определяющей.

Отдельный вопрос – хорошо это или плохо, нужно или не нужно, обязательно или факультативно... Одним словом, и у сторонников ЕГЭ, и у нынешних «бунтарей» на руках сильные и асимметричные козыри, поэтому определиться с собственным мнением здесь непросто.

А вот Всеволод Бенигсен, похоже, определился. Чтение – штука пагубная, утверждает он, и литература, становящаяся Генеральной Национальной Идеей (ГенАцидом), неизбежно оборачивается генОцидом. Своеобразным таким геноцидом, в ходе которого русские уничтожают самих себя. Ну и таджиков… А сам Бенигсен живет в Германии... Меж тем именно немцы (наряду с французами) – самая читающая нация в мире.

В деревеньке Большие Ущеры (97 жителей вместе с детьми) проводят эксперимент: жителям розданы стихи и проза – от Пушкина до Бродского, включая, например, Лескова и Крученых, – и предписано заучить их (прозу в отрывках) к 31 декабря, когда все население проэкзаменует приезжающая из райцентра комиссия. Это и есть Генеральная Национальная Идея – спасение литературного наследия методом механического заучивания всем миром.

От жителей заброшенной деревушки тщательно скрывают, что имеет место сугубо локальный эксперимент. Напротив, ущерцам внушают, будто подготовка к пародийному ЕГЭ идет по всей стране и дело это первостепенной государственной важности, благословленное самим президентом. Поначалу вводят в заблуждение даже отвечающих за эксперимент местного участкового с приехавшим из далекой Москвы библиотекарем.

(Образ библиотекаря сразу же отсылает к прекрасному роману Михаила Елизарова, именно «Библиотекарем» и называющемуся, – без пяти минут финалисту прошлогоднего «Нацбеста». Однако у Елизарова все написано мощно и всерьез, а у Бенигсена не без снисходительного прищура.)

Возроптавшие было на первых порах сельчане постепенно прикипают к розданным в принудительном порядке текстам, начинают декламировать их друг дружке, собираясь в кружки и компашки и предаваясь обильным возлияниям (сильно пили и раньше, но о литературе при этом не спорили); наконец в Больших Ущерах закипает самая настоящая литературная борьба: «поэтов» с «прозаиками», «тихих лириков» с «формалистами» и так далее.

Линия литературного раздела становится все сложнее и глубже: она проходит по семьям, отделяя мужей от жен, раскалывает сформировавшиеся вроде бы группы акынов и рапсодов, провоцирует (на пару с водкой) первые приступы рукоприкладства… И заканчивается все, разумеется, трагически.

Введение ЕГЭ подрывает традиционную литературоцентричность среднего образования (фото: ИТАР-ТАСС)

Мораль сей басни такова: всяк сверчок знай свой шесток. Иначе говоря, хороша русская литература, да только не про вас писана. Потому что вы, прочитав Чехова, впервые задумываетесь над смыслом жизни – и тут же лезете в петлю; а прочитав Хармса, не говоря уж о Достоевском, и вовсе беретесь за топор. Библиотекаря вы убиваете, а библиотеку сжигаете.

Тьма власти далека, а власть тьмы – вот она, рядышком, и тьма (которую Бенигсен и его протагонист библиотекарь с историческим образованием именуют хаосом), во-первых, самодостаточна, а во-вторых, в просвещении (равно как и в просветительстве) не нуждается, потому что уж больно отвратительна она «на просвет».

«Начав свою литературную деятельность в дошкольном возрасте (как это часто бывает в литературных семьях, а я вырос как раз в такой), я вернулся к ней спустя многие годы, в промежутке окончив музыкальную школу, проучившись два года на актерском факультете ГИТИСа, окончив киноведческий факультет ВГИКа, прожив несколько лет в Америке и Германии, – пишет в журнальном предуведомлении к роману Всеволод Бенигсен. – Написав несколько пьес и сценариев, я в итоге засел за написание нижеследующего романа (здесь в сокращенном виде) и надеюсь, что чтение его доставит читателю хотя бы четверть того удовольствия, которое я получил, сочиняя его».

Важны здесь (помимо Америки и Германии, в отсутствие которых и в «Знамени», поди, не напечатали бы) два момента: незаконченное актерское образование и удовольствие, полученное автором при сочинении романа. Вещи это взаимосвязанные: обладающий недурным, хотя и заведомо вторичным слогом Бенигсен с упоением «играет» в некую несуществующую, не пережитую, чтобы не сказать высосанную из пальца (у покойного Василия Шукшина, на что уже обратил внимание Михаил Визель) деревню.

Будучи недурно знаком с поэтическим мирком, я не раз и не два наблюдал одну и ту же сцену: стихотворец с актерским образованием – в отличие от остальных поэтов – не «воет» и не «рэпит», а с наслаждением «играет» собственные вирши. Невзыскательной публике он нравится; люди поразборчивее морщат нос: это, мол, вообще не стихи!

Хотя стихи или не стихи – это на самом деле бывает по-разному. Просто это актерские стихи облегченно-декламационного типа. Вот и у Бенигсена актерская проза. Не плохая и не хорошая (в одно слово – неплохая), а актерская.

«В двенадцатом часу подружки вышли на финишную прямую. Каждая на свою. Мимо Таньки пронесся, спотыкаясь, чертыхаясь и застегивая на ходу непослушное пальто, библиотекарь Пахомов. Мимо Катьки проехал, взметая снежную пыль, уазик майора Бузунько. В остальном же никакого движения на улицах Больших Ущер не наблюдалось. В полдень Катька, наконец, постучалась к Климовым.

– Ау, есть кто живой?
– Заходи, – раздался чей-то мужской голос, то ли Климова-старшего, то ли Климова-младшего. У них были на редкость схожие голоса.
Катька вытерла варежкой нос и вошла. В ту же секунду на нее из темноты прыгнуло что-то черное, мокрое и тяжело дышащее. Катька охнула и, опрокинув табурет, забилась в угол.
– А-а-а! Кто это?! – заверещала она.
– Бульда, мать твою! Ко мне! – на шум выбежал Климов-старший. – Митька, чтоб тебя! Забирай своего сопливого!
– Он такой же мой, как и твой, – невозмутимо парировал Климов-младший. – И потом это не он, а она.
– Да хоть оно! Вишь, Катьку как напугала, стерва».

Когда-то в «Знамени» провозгласили «мышление номером журнала как единым целым» – и до сих пор более-менее придерживаются этого правила. «ГенАцид» идет в июльской книжке вторым, а открывает ее подборка стихотворений Александра Кушнера «На фоне притихшей страны», целиком и полностью посвященная все той же, сформулированной еще Сашей Черным («Ты народ, а я – интеллигент!») теме хождения в народ с обязательным госэкзаменом по литературе.

Вот только вместо Больших Ущер у первого лауреата премии «Поэт» фигурируют Шушары и мандельштамовская (почему бы тогда не пушкинская?) ушанка.

Заканчивается же все трагически, как у Бенигсена:

«А кем ты хочешь быть?» – я мальчика спросил.
Ведь надо же спросить о чем-нибудь ребенка.
Отцу его уже сказал я: «Как он мил!»,
Макушку потрепал и улыбнулся тонко.
А чтобы подсказать ответ и поскорей
Отделаться ему от праздного вопроса,
Сказал, что я хотел быть летчиком — смелей
Всех летчики, планшет в руке и папироса.
Но мальчик так молчал, как если б глух и нем
Он был. – «А, – говорю, – матросом! Нет? Шофером!» –
Ребенок помрачнел и вдруг сказал: «Никем».
И мне пришлось отстать от мальчика с позором.

Кушнер в процитированном стихотворении традиционно (для себя) невнятен и косноязычен, однако само это косноязычие невольно оборачивается в рамках нашей темы большой и принципиальной удачей.

Потому что вопрос о ЕГЭ, на который нет однозначного ответа, поэт поставил со всей его диалектической остротой: отстать ли нам раз и навсегда «от мальчика с позором» (да и от «девочки с позором») или все-таки заставить его (ее) сдавать госэкзамен по литературе?
Кушнер вот отстал.
От потрепанной макушки.
Отстал, но, как говорится, не прекратил.