Игорь Манцов: Дурная кровь

Будет вам и про судьбы мира, не сомневайтесь. Для начала, однако, проблематизируем жизнь насекомых.

Балованный читатель, хватит уже выпендриваться, воображать! Ближе к земле. Всем быть ближе к земле. Не в казарменном смысле «упал – отжался», а в смысле «тут кончается искусство и дышат почва и судьба».

Даже в Кремлевских палатах, похоже, приняли решение танцевать от печки, то бишь соотноситься и с землей, и с народом. Потому как за господство гламура, за навязывание глянца перепачканный навозом и копотью народ рано или поздно призовет к ответу и ох-х отомстит.

За муравьев в нашем телевизоре, как водится, отвечает Николай Николаевич Дроздов. Утверждает, что муравьиное сообщество неделимо и что муравейник допустимо рассматривать как единое существо, как всепожирающее чудовище.

Все персонажи лишь в малой степени люди, по большей части они символы, субстанции, отвлеченные понятия

Вот же оно, ползет, ползет! Громадная черная туча стелется по земле. У тучи до такой степени «коллективный разум», что даже королева пчел, то бишь муравьев, никакая не личность. На такой манер, простите за огрубление, рассуждают социологи. Но что нам, художественно озабоченным, теперешняя королева наук социология? Абстрагируемся от муравейника и поинтересуемся житьем-бытьем совсем уже малых групп. Поинтересуемся, извиняюсь за выражение, кровнородственной парадигмой. В качестве бонуса обещаю пару абзацев про восхитительный, недооцененный у нас опус Лео Каракса «Дурная кровь» (1986).

…Отступление, хорошо? В этом самом месте, едва досмотрев телепередачу о жестоких непонятных муравьях, сходил прогуляться, выпить с приятелями пивка. Сидим, читаем на пакетике с картошкой: «Наш громкий восхитительный хруст непременно продлит Вашу драгоценную жизнь!», что-то подобное. Извините, но это край. Советская речь регулярно соприкасалась с территорией маразма, но стадии «восхитительного хруста» все-таки не достигала…

К делу! У муравьев один только хитин и еще проводочки с нервами. У людей же кроме нервных проводочков и костей есть кровь. У нас в стране говорить о проблемах крови не любят, сразу подозревают заикнувшегося в национализме, навешивают ярлыки. Но мы ведь не будем слишком подозрительными и слишком примитивными, лады?! «Кровь» – это совсем не национальность, «кровь» – это прежде всего социокультурный навык.

Повзрослеть, пора бы уже нашей с вами стране повзрослеть. Очевидное дело: если элиминировать понятие «кровь», социум начнет представляться муравейником. Тогда наблюдателю кажется, что по земле, по кочкам носятся непонятные черные тучи: туда-сюда, туда-сюда, никакой логики. Одни изъясняют это движение туч по Марксу, другие по Гайдар-Чубайсу. Но и то, и другое – пропагандистский блеф.

Следующий шаг: демагоги начинают охать подобно генсеку Андропову: «Ох, ох, мы до сих пор не знаем страны, в которой живем!» Генсеки, что с них взять. Страшно далеки они от народа. Я-то, например, свою страну знаю. Я пью со своею страной пиво, играю в футбол, разговариваю за жизнь. Кстати, с пивом потихоньку пора завязывать. Сегодня моден спорт. Особенно его зимние виды. Я, кстати же, не против, но шуму по поводу зимних видов, согласитесь, все-таки больше, чем дозволяют здравый смысл и элементарный вкус.

Эта колонка инспирирована двумя сообщениями СМИ. Первое про олигарха Романа Абрамовича. Второе про кинорежиссера Элема Климова.

Оказывается, предки теперешнего Абрамовича жили до Великой Отечественной в Литовской Республике: «В Таураге этому семейству принадлежала крупная собственность. Однако позже, в разгар военных действий, Абрамовичи оставили насиженное место и были сосланы в Сибирь. Судя по тем документам, которые удалось найти городской управе, родственники Абрамовича жили в Таураге на улице Бажничу. Более того, отцу будущего олигарха здесь принадлежал целый дом, а в другом жили тетя и дядя миллиардера Абрам и Лейба».

Признаюсь, сильно олигарха зауважал. Кроме шуток! Нам иногда объясняли, что олигархи – это случайные люди, своего рода подсадные утки, что на них попросту записаны капиталы каких-то теневиков. Но теперь-то стало понятно, что Роман Абрамович не подсадной, а все сделал самостоятельно. В смысле, сам разбогател, сам поднялся.

Известно, что ключевые социальные навыки передаются из рук в руки, от родственника к родственнику. Книжки, телевизор, пропаганда – фигня, дело третьестепенное; по книжкам, по конспектам не научишься. Случай Романа Абрамовича наглядно демонстрирует, что вкус к частной собственности и способность концентрировать, удерживать ее есть следствие домашнего обучения. Еще Карл Мангейм убедительно написал о том, что в общих чертах формирование личностных качеств заканчивается к 17–18 годам и что без потерь базовые навыки транслируются только на расстоянии вытянутой руки, от своего к своему же.

Уточняю для дураков и провокаторов: я тут не про национальный вопрос. «Кровь» – это не гены, а другое.

Иллюстрирую ситуацию Чеховым. Посмотрел на канале «Культура» неплохую постановку Леонида Хейфеца «Вишневый сад» 1976 года. Там по преимуществу прекраснейшие актеры: Нифонтова, Смоктуновский, Вилькина, Носик, всех не перечислишь. Но я скорее не о постановке, а о пьесе как таковой.

Роль Лопахина отлично исполняет Юрий Каюров, неоднократно игравший в кино Ленина. И вот этот самый Лопахин, новый хозяин жизни, говорит уходящему дворянству, всем этим Раневским и Гаевым: «Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все и люблю вас, как родную… больше, чем родную».

Гениально, нет слов! Любит-то он любит, а только все равно отбирает и поместье, и вишневый садик. Отбирает, вырубает, перестраивает. Искореняет память о своем крепостном прошлом. Точнее, о крепостном прошлом своего рода, но разве это не то же самое?

Любит-то он любит, однако все равно эту самую «больше чем родную» Раневскую – выдавливает. Кроме того, «забывает» сделать предложение о браке влюбленной в него Вареньке, приемной дочери Раневской. Несмотря на обещание. А потому что чужая. Не нашего, что называется, круга. Ее дед порол его бабку, ну как тут породнишься?

Элем Климов

Чехов мудр, Чехов – зверь. В смысле, знаток из знатоков, диагност из диагностов. Чехов показывает, что «семейное предание» авторитетнее пресловутой «любви».

Лопахин невзначай бросает: здесь, в имении Раневских, его предков пороли на конюшне. В необязательной реплике Лопахина различим голос оскорбленной лопахинской крови, доминирует нечто сверхличное. Великолепный ход, Чехов – поэт не ниже Шекспира. Лучше всего про законы общественного развития рассуждают именно поэты. Ниже еще поговорим о поэтической воле и об актуальной образности.

А теперь представьте: роль Лопахина исполняет человек, как раз в эти самые 70-е сыгравший Владимира Ленина раз десять, не меньше. Слушаю Каюрова, смотрю на Каюрова, моментально вспоминаю версию: Ленин настолько безоглядно делал революцию только потому, что никак не мог простить самодержавию казнь старшего брата Александра.

Кровь, господа. Семейное предание, да-с. Охотно в эту версию верю. Ленина она не извиняет, но объясняет практически все, все ленинские пунктики. Ни за какие отвлеченные идеи маленький теплокровный человек не будет биться настолько яростно, из последних сил.

Однако же этой последней правды совершенно не понимает другой чеховский персонаж – самонадеянный болтун Петя Трофимов. О исчадие ада! Всех в пьесе принимаю, всякую правду понимаю, кроме «правды» вот этой высокопарной болтушки, этого вечного россиянского студента. Трындит о приоритете отвлеченных идей, наезжает на трезвого, умного, по-настоящему большого человека Лопахина: «Твой отец был мужик, мой – аптекарь, и из этого не следует решительно ничего».

Дурак вы, ваше благородие. Типичная образованщина. Из этого следует все, весь мировой порядок. Вот такие некритические балаболки как раз и совратили, как раз и упустили Россию в 17-м. Потом, извините за непопулярную ныне версию, балаболок пришлось поправлять жестокосердным большевикам, и – понеслось, понеслось.

Необходимая цитата из одного ученого француза. Я считаю своим долгом повторять ее в своих текстах хотя бы раз в полгода. Слишком важная. Слишком прочищает мозги. Не смотрите, что французы, подобно Пете Трофимову, произносили и произносят много отвлеченных высокопарных речей. Эти речи у них – как песни, точно шансон, словно упоительный Джо Дассен. Для услады дамских ушей, для салона. А в глубине французской души звучит нечто иное, трезвое, вот такое: «Этнологи показали, что в так называемых архаических обществах умели скрывать социальные или политические маневры под маской родственных отношений; отсюда можно задаться вопросом: не стремится ли наше современное общество скрыть под маской политики или экономики генеалогические мотивы?» О да.

А еще – помните, у фламандца Шарля де Костера, в «Тиле Уленшпигеле»: «Пепел Клааса стучит в моем сердце!» У нас любят теперь порассуждать в том направлении, что Европа-де стала старой, что ее проглотят мусульмане, проглотит кто угодно. Рассуждают опять-таки Пети Трофимовы, лукавые образованцы. Это их, надеюсь, проглотят, выгонят из университета навсегда. А европейцы – эти помнят все. Родовое предание, а как же.

Теперь Элем Климов. Первый канал показал недавно большой документальный фильм о его судьбе. Как известно, в формальном смысле Перестройка началась с Пятого съезда кинематографистов. Именно там впервые с 17 года были применены технологии массовой легальной ротации кадров. Было кое-что опробовано. На Пятом съезде кинематографисты будто бы сами собой взбунтовались против засилья идеологии и против культа серости, сбросили с корабля современности киногенералов и свободно выбрали новое, передовое руководство своего творческого Союза во главе с Элемом Климовым. Будто бы так.
Не верю!

И в самом деле, биографический фильм о судьбе Климова и его безвременно ушедшей из жизни супруги Ларисы Шепитько позволил взглянуть на давние события по-новому. Хотя, конечно, подобной цели не ставил. Всего-навсего две-три проговорочки. Внимательному – достаточно.

Сначала закадровый комментатор косит под дурачка, удивляется: как, дескать, могло случиться, что в первые секретари Союза кинематографистов прорвался режиссер, который еще недавно, еще вчера был опальным и не слишком популярным в профессиональной среде?! Диктор делает вывод: то была победа демократических сил, не иначе.

Правда, уже через пару минут нам легкомысленно сообщают, что отец Элема Климова принадлежал к партийной номенклатуре самого высокого ранга: работал в Комитете партийного контроля при ЦК КПСС, а это, кажется, не хухры-мухры?! Еще через секунду говорят, что вскоре после Пятого съезда отвечавший за идеологическое обеспечение перестройки Александр Яковлев вознамерился наградить Климова орденом Ленина за какие-то особые достижения, но тот великодушно отказался…

Лео Каракс

Позвольте предположить на основании приведенных фактов, что никакого самозарождения свободы на Пятом съезде не было. Замыслившее перемены высшее партийное руководство бросило на съезде киношников пробный шар, и в лидеры был благоразумно выдвинут человек в высшей степени достойный, субъективно честный, но все-таки, все-таки «из своих». Как бы чего не вышло. На всякий случай. Чтобы легче контролировать. Кровь – это же такая надежная штука. Кровь – она надежнее всего.

Кстати, самому Климову как художнику перемены в стране ровным счетом ничего не дали. Совсем скоро он оставил пост первого секретаря, за время недолгого пребывания на котором нажил, по замечанию диктора, множество врагов. Кинопроизводство внезапно развалилось. До конца жизни талантливый мастер экрана Элем Климов так и не снял ни одного нового кадра, ни одного!

Жалко. Спрашивается: за что же боролись, свергая Ермаша с Бондарчуком, разве не за свободу творчества? А чего же тогда не творили, получив искомую власть?! Какая-то слишком жестокая история: партия сказала «надо», комсомол ответил «есть». Но партия коварно самоликвидировалась. Это, однако, совсем другая история, лично мне неинтересная.

Уверен, сам Климов полагал, что его выдвинули массы. Нет, не так. Если бы не «кровь» и если бы не семейная цепочка, митинговавшим на Пятом съезде массам быстро дали бы понять, что они с кандидатурой ошибаются.

Под занавес, как и обещал, «Дурная кровь» Лео Каракса. Пересмотрел этот фильм впервые за 15 лет. Осознал, что раньше ничего в нем не понимал.

Во-первых, название Mauvais Sang однозначно отсылает к одноименному тексту Артюра Рембо из его, кажется, последнего сборничка «Пора в аду». Я припоминаю, как было принято интерпретировать легендарный фильм Каракса у нас, и я ужасаюсь. Так нельзя. Так нельзя. Так нельзя.
Россия должна бороться с простотой, которая хуже воровства. Давайте же усложняться!

Без Рембо, без осознания того факта, что этот фильм накрепко встроен во французскую культурную традицию, ничего не понятно. Для французов «кровь» – это очень многосмысленное понятие. Была, кстати, еще и выдающаяся лента Жана Кокто «Кровь поэта», много чего другого.

«Наконец-то я сирота! – восклицает главный герой, вор и сын вора по имени Алекс, узнав о внезапной гибели отца. – Я хочу начать жизнь заново».

Алекс бросает любимую девушку Лизу, которую играет ослепительно юная Жюли Дельпи, со словами: «Лиза? Так она уже и сигареты прикуривает так же, как я. Но нет, она никому не должна быть обязана!» Ей самой он пишет в записочке: «Надеюсь, мои следы в тебе сотрутся!»

Вот оно что, вот каков замах: Каракс пытается определить, что есть человек, где проходят границы так называемой личности. Какая часть твоего или моего внутреннего содержания предопределена, задана «кровью», передана из рук в руки, по наследству?
Вопрос вопросов.

Короче, тут образ человека нового времени, которого как раз и сконструировал в свое время Рембо: горожанин, представитель едва народившегося массового общества, по определению аноним. Феодальные пережитки самоликвидировались; люди перемешаны, связи разорваны. И вот герой Каракса по имени Алекс, паренек с явными чертами вырождения на лице, мечтает победить свою «дурную кровь», мечтает преодолеть ее влияние и обрести подлинную свободу. Бросил Лизу, собрал вещи, побежал в другой мир, однако в этот самый момент прямо на улице он встречает прекрасную незнакомку, которая увлекает паренька за собой.

Жюльет Бинош играет его судьбу. Ее зовут Анна, и она приводит парня к старинным папиным дружкам, ворам, которые надеются с помощью Алекса выкрасть некую вакцину. Кстати, вакцина эта позволяет вылечить тех людей, которые умирают от новой болезни, поражающей женщин и мужчин, вступающих в связь без любви. Получается, болезнь – праведная, вакцина – беззаконная, а эти воры – поэты. Получается, Алексу не избежать своего высокого предназначения. Выходит, его кровь «дурна» лишь в контексте современного массового общества, поправшего поэзию и разменявшего высокую любовь на плотские утехи.

Я хочу заметить, что русская и французская культура оценивают криминальную фабулу и сопутствующих персонажей противоположным образом. Наши нынешние криминальные саги – омерзительны. Зато французские – прекрасны. Там преступление – это нравственно обеспеченный бунт против бездуховности буржуазного типа, это символ. У нас же преступление закономерно понимается в буквальном смысле, в материалистическом ключе: как отъем жизни или собственности, осуществляемый бандитом в отношении маленького человека. По сию пору наше архетипическое преступление – похищение заветной шинели Акакия Башмачкина. Что бы там ни писал, как бы красиво ни переиначивал эту историю Эйхенбаум.

Представляя Алексу Анну, главный вор, старичок Марк в исполнении Мишеля Пикколи, акцентирует тот факт, что Анна переоделась! Это невозможно не заметить: Анна – в красном. В фильме вообще много декоративного красного цвета. Анна – это не просто «судьба», но это «кровь» Алекса, его «дурная кровь». Алекс сразу опознает ее именно как «кровь», все про нее и про себя понимает. Фильм в целом – виртуознейший баланс над пропастью: между вопиющей условностью криминального сюжета и нестерпимой подлинностью экзистенциальной проблематики.

Все время варьируется одно и то же, одно и то же. Вот Анна говорит про Марка, который одновременно является и ее любовником, и проекцией «отца»: «Марк – самоучка, он до всего дошел сам!» Эти слова Анны – жестокий упрек влюбленному в нее Алексу, который хочет и не может разорвать кровную связь, не может эмансипироваться. «Отец» первичен, а он, Алекс, вторичен. Алекс вынужденно подчинен традиции, все у него чужое, заемное.

У Алекса такие же ловкие руки, как у отца. Алекса сравнивают с отцом, Алекса выводят из отца, Алекс – не самоучка. Ничего не может с этим поделать. Гибнет.
Как это все точно и как это все глубоко!
«Дурная кровь» Рембо – это гимн духовному подвигу. Лирический герой начинает с языческого отрицания всего и вся, но в бешеном темпе пробежав по жизни, вкусив все мыслимые искушения и грехи, обретает смирение и взыскует чистоты: «Прямо в сердце мне снизошла благодать – вот чего уж я не ожидал! …О, если бы Господь даровал мне воздушное, небесное спокойствие, молитву – как древним святым!»

Смотрите, каким возвышенным слогом приходится мне говорить! Почему к этому буквально принуждают маленькая поэмка Рембо или двухчасовая картина Каракса? Почему ничего подобного уже давно не требуют от рецензента книги и фильмы будто бы свободных постсоветских мастеров искусств?!

Каракс варьирует основной мотив и так, и эдак. Здесь абстрагирующая поэтика; тут не бродильная установка, а отсекающий суету сует скальпель. Все персонажи лишь в малой степени люди, по большей части они – символы, субстанции, отвлеченные понятия. При этом сделано настолько тонко и темпоритмически точно, что ощущения скуки не возникает ни на секунду.

В финале Алекс гибнет от пули, выпущенной грубым американским гангстером, прислужником злодейской Американки, которая, конечно же, является проекцией «матери». В фильме на это ясно указано: когда-то Американка крутила роман с погибшим Алексовым отцом. Итак, земной человек – обреченный на преступление и гибель плод греха. В самом деле, «отец» посылает парня на смертельно опасное дело, а «мать» инспирирует смертельный выстрел в его живот. Земной человек рождается, чтобы с неизбежностью умереть, и в этом смысле – что делать! – всякая кровь «дурная».

Гениальный финал. Едва Алекс испускает дух, Анна немотивированно бросается бежать по взлетно-посадочной полосе. Марк за нею: «Стой, куда?» Девушка не слышит, на бегу разводит в стороны руки. Каракс размывает ее контур. Зритель понимает: Душа. Еще мгновение, и взлетит. Вместо самолета.
Больше не хочу смотреть про муравьев! Хочу про человека.
Но только правду. Полную (страшную, прекрасную) правду, как у Каракса.