Екатерина Сальникова: Англомания, однако

Потому что он регулярно сочетал невнятность формулировок с внятностью идеологических подтекстов. Чтобы понять, какое умозаключение сделал Леонтьев, надо было внимательно слушать, о чем рассуждали первые лица государства. Аналитические выкладки по Первому каналу не могли содержать ничего, идущего вразрез с сиюминутной государственной политикой.

А тут вдруг напал на меня какой-то сентиментализм. И замшевая куртка понравилась вместо пиджака. И апелляция к Редьярду Киплингу. И даже смятка из разных пластов мировой истории.

В последние годы в нашем документальном телекино об истории побеждали подражания художественным жанрам. Криминальная драма и детектив подразумевались в сюжетах на темы политики и общественного развития. Мелодрама прочно оккупировала жизнь замечательных людей. И даже документалистская глобалка «Исторические хроники» Николая Сванидзе, отмеченная ТЭФИ, явила собой аналогию эпосу.

Большая игра» – редкая попытка двинуть из телеящика аналитический пассаж, не превращая его в детектив или ток-шоу

Подобный подход не подразумевает ни у авторов, ни у зрителей стремления постигать суть и типологию вещей. Весь мир предстает как беллетризированный набор отдельных ситуаций, подробностей судеб. Чем они неповторимее, тем они увлекательнее и горше. Еще немного – и у нас научатся снимать документальные фильмы, от которых аудитория будет плакать, как на рубеже 80–90-х плакала от «Рабыни Изауры».

«Большая игра» – редкая попытка двинуть из телеящика аналитический пассаж, не превращая его в детектив или ток-шоу. Не раскладывая на диалоги, «апарты» и междометия группы собеседников.

Попутно ощущаешь, как осточертело хорошо простроенное, профессионально смонтированное телеобщение на камеру...

Пускай политологи и историки судят, насколько прав или не прав Леонтьев в своих аналитических выкладках. Не в них дело. А дело в подходе, в методе. «Большая игра» по своему методу и жанру – это исследование, цель которого есть построение концепции.

Оно организовано старанием рационально постичь природу политических ситуаций, которая на взгляд профана иррациональна, сумбурна и даже абсурдна. Леонтьев берется думать о логике и ментальности внешнеполитических курсов. Леонтьев обращает внимание клюющего носом телезрителя на то, что сегодняшняя политика родилась из вчерашних, позавчерашних и даже позапозапрошловековых амбиций, национальных и религиозных установок.

Не только у истории, но и у национальной политики есть своя философия, и ее не объедешь. «Большая игра» предлагает заняться поиском аналогий, типологических рифм, совпадений, окольных связей и подводных течений.

У нас привыкли уважать вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» Однако эти вопросы весьма неплодотворны в поиске смысла политических событий. Не худо бы иногда беспафосно и дотошно спрашивать: «Почему?» и «Зачем?»

Вместо «Так жить нельзя» – «Почему мы живем именно так?». Каким струнам национального самосознания и подсознания нужно то, что кажется непрактичным, недостойным и противоестественным? И пускай ответы на эти вопросы будут далеки от объективной истины. Хотя где эта истина? Или – так ли уж она далека?

В передаче Архангельского «Тем временем» по каналу «Культура» рассуждали про учебники истории. И пришли к замечательному воплю души – мол, даже если снова возникнет мифология истории, пускай это будет не прежняя, советского образца, а какая-то другая мифология. При всех поправках можно расшифровать данное заявление как протест против сознательного и запрограммированного заранее идеологического подтасовывания исторических фактов.

А что же вместо оного? Да хотя бы бессознательное... подтасовывание от себя, а не от партии и правительства. Похоже, некоторые уже согласны на эту альтернативу.

История не может не быть идеологичной, потому что пишется живыми людьми. А люди – существа идеологичные, даже если провозглашают идеологией отсутствие таковой.

Зато идеология может не быть государственной. Идеология может принадлежать обществу и быть, что называется, спонтанной, самосформированной вне или вопреки воздействию верхов. Еще носителем и «автором» идеологии может являться отдельная выдающаяся личность, подобная Льву Гумилеву, или сообщество ученых, подобное французской «школе «Анналов».

В России сейчас актуальна спонтанная идеология личного успешного выживания. Она вызревает на руинах поверженной, но не побежденной советской идеологии. Эта последняя утратила статус государственной доктрины, но сохранила и даже упрочила позиции национальной ментальности. Она невытравляема. Идеи капитализма и западной демократии вынуждены накладываться на нее и корректироваться ею же. И все эти радости адресованы индивиду приватному, который, кроме личного счастья и преуспеяния, ничего и не желает.

Леонтьев производит сверхурочную работу – подает пример концептуального гражданского мышления об истории

Индивиду с гражданским самоощущением телевидение предлагает слепо верить в то, что Россия – великая могучая держава. Иллюзий такой державности у нас – каждому по потребности. А самой державности – всем только по возможности.

Сама тяга к осмыслению амбивалентного феномена великодержавности интерпретируется как недостаток любви к родине и лояльности государству, как дефицит личной успешности и избыток личного гонора.

Когда-то в советском театре очень активно ставили зарубежные пьесы. Они давали возможность более свободно рассуждать про общечеловеческие проблемы и даже про отечественные проблемы, задекорированные под западные. В первом выпуске «Большой игры» речь шла о феномене холодной войны и о наших взаимоотношениях с Британской империей. Тем самым состоялся более свободный, нежели обычно на ТВ, разговор об имперскости как таковой. Продолжая верой и правдой служить Первому каналу, Леонтьев производит сверхурочную работу – подает пример концептуального гражданского мышления об истории.

Поскольку «Большая игра», несмотря на игровые вставки и шоколадных оттенков кадры, далеко отъехала от художественных жанров, наше развлекательное ТВ ринулось наверстывать упущенное. Исторические блокбастеры и «Большая игра» далеки друг от друга, как Запад и Восток. Но они сходятся вместе, образуя в телевизоре микрофлору, способствующую рождению спонтанной идеологии гражданского общества – а не населения, озабоченного собственной судьбой на территории безнадежной в целом страны.

Многосерийный фильм «Жанна Д’Арк. Власть и невинность» («Культура») словно предварял размышления Леонтьева о взаимоотношениях Англии и Франции. А «Кочевник» Сергея Бодрова-старшего и Ивана Пассера (ТВ Центр) демонстрировал, сколь кошмарно отсутствие западного присутствия на Востоке. «Нет, пора устанавливать советскую власть среди этих дикарей», – как будто намекал блокбастер, доходчиво иллюстрируя киплинговские цитаты из «Большой игры» о «бремени белых».

«Вызов Шарпа» («Культура») и вовсе напрямую рифмовался с «Большой игрой» – и британской колониальной тематикой, и кадрами с отрубленными головами, катающимися по пространству мировой истории.

Надо сказать, образ рядового Шарпа, не джентльмена, дослужившегося до полковника, весьма знаменателен в контексте проблем, поднимаемых в «Большой игре». На чем держится английская державность? Популярная культура считает, что на таких безупречных и безотказных индивидуалистах, как Шарп.

Пара-тройка подобных ребят – и они перевешивают бездарность великобританского командования, вырождающихся армейских ублюдков, дряхлеющих генералов и психованных предателей. (Обратная сторона британской имперскости разрисована тут живописно.) Конечно, ни один здравый англичанин никогда не верил и в XXI веке не верит в подобные сказки. Но общественное подсознание Англии в Шарпа верит – то есть верит в то, что стране нужна личность гражданина, готового восстанавливать порядок в разных институтах и на разных участках империи.

Вот тут и кроется основное отличие от нас, сегодняшних и всегдашних. У нас могут тоже снимать боевики, исторические и современные. И в них тоже могут действовать незаурядные индивидуалисты, подобные хоть Даниле Багрову, хоть героям «Бандитского Петербурга», хоть Фандорину. Отдельные наивные зрители даже могут признавать достоверность подобных героев. А вот наше общественное подсознание все равно в них не верит. Не верит в то, что они нужны стране и способны перевесить коррупцию чиновников, слабость и самодурство властей, апатию и оголтелость масс. При этом наше общественное подсознание склонно верить в британского Шарпа.

В то, что там, в Туманном Альбионе, у фигуры Шарпа статус получше, чем у любого из наших честных и крутых следователей, ментов, пограничников или антикиллеров. Там, в Англии, Шарп живет в идеалах. У нас в России аналогичные образы ютятся в мечтах. Чувствуете разницу?

«Большая игра» внесла свой вклад и в копилку актуальных архетипов. Галерея англоязычных политологов, историков, политиков рождает образ зарубежного Аналитика.

Чем он отличается от наших аналитиков, рассуждающих на те же темы? Зарубежный аналитик не нервничает по поводу самого феномена империи – он за ним спокойно наблюдает как за неизбежностью.

Леонтьев, похоже, запасся у зарубежных аналитиков внешним спокойствием и скептицизмом.

Тем не менее Леонтьев в «Большой игре» стал проводником нашего общественного подсознательного. В эпоху локальных войн и «горячих точек» он ностальгирует о холодной войне – и знает, что ностальгирует тщетно.

На месте художников-дизайнеров я бы еще дала в руки Леонтьеву зонтик и запустила бы вечный английский дождик через весь видеоряд. Без зонтика – слишком суровой жарой веет от темы. Как сказал бы трезвый Редьярд:
Пыль, пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог.
И отпуска нет на войне.