Вокруг понятия «суверенитет» в последнее время сломано немало копий. Очевидно, что многих споров удалось бы избежать, если бы классическое определение суверенитета было подвергнуто конструктивной ревизии.

1

На наших юридических факультетах учат понимать суверенитет как верховенство, независимость и самостоятельность государственной власти на территории государства, независимость в международном общении, обеспечение целостности и неприкосновенности территории. Но, увы, практически не учат критически разбирать классические определения и творчески их переосмысливать. В итоге часто приходится сталкиваться с откровенной схоластикой.

Если начать всерьез разбираться с понятием «суверенитет», то довольно быстро выясняется, что оно, мягко говоря, фетишизировано.

Согласно современным представлениям государство есть политическая организация, предполагающая наличие трех элементов: обособленной территории, населения, проживающего на этой территории и образующего нацию, и публичной власти, которая распространяется на эту территорию и которой подчиняется это население (нация), т. е. государственной власти.

Государство либо учреждено его населением – нацией, либо им переформатировано через своих представителей по итогам революции, освободительной войны, реформ и т. п., и именно нация является носителем суверенитета и источником власти. Т. е. нация выступает правителем-сувереном (на выборах, референдумах и т. п.), и властный аппарат в принципе подчинен и подотчетен ей. Но при этом нация в целом и каждый конкретный ее представитель одновременно ограничены своим подчинением власти (иначе какая это власть?). Т. е. если суверен – нация, то, получается, она самоограниченный суверен.

Куда логичнее, на мой взгляд, исходить из того, что объективная необходимость во власти есть ее источник, что носителем суверенитета выступает государство в целом и что реализует суверенитет властный аппарат, должный выражать и защищать интересы нации и в целом быть зависимым от нее. Однако не все так просто. Ведь в любом государстве устанавливается правопорядок, регламентирующий в том числе осуществление власти, а значит, ограничивающий суверена вне зависимости от того, кто им считается или действительно является – монарх ли, нация, государство в целом. Кроме того, неизбежное вступление в международное общение, т. е. заключение договоров, участие в деятельности международных организаций, автоматически влечет ограничение суверенитета обязательствами перед другими суверенами, которые тоже ограничивают свои суверенитеты.

2

Система внешних суверенитетов непосредственно отсчитывает свою историю с Вестфальских договоров 1648 года, поставивших точку в Тридцатилетней войне

Многие теоретики государства считают, что самостоятельное ограничение суверенитета не влияет на само его наличие, что, самоограничивая свой суверенитет внутри себя или вовне, государство его не утрачивает и т. д. Проблема в том, что «подчиненный суверен» есть абсурд. «Ограниченный суверенитет», «самоограниченный суверенитет» – никакой не суверенитет. Это хорошо понимал Жак Маритен, выдающийся враг понятия «суверенитет», писавший о трех его теоретических значениях: 1) государство обладает абсолютной независимостью по отношению к другим государствам, никакой «международный закон» не может быть воспринят непротиворечивым образом; 2) государство принимает не подлежащие обжалованию решения, обладая «абсолютно высшей властью» («И эта абсолютная власть суверенного государства <…> над народом тем более неоспорима, что государство принимают за <…> персонификацию самого народа»); 3) государство реализует власть неподотчетно.

Важно также помнить, что сама идея суверенитета была разработана в конце XVI века во Франции как результат обобщения опыта противостояния королей римским папам и подчинения феодалов королевской власти в XIII–XVI веках. Нужно также учитывать, что тогда как раз потерпели окончательное поражение универсалистские проекты папства и Священной Римской империи.

Прежде никому в голову не приходило увязывать государственное бытие с независимостью и верховенством, и в античные, и в средневековые времена считалось совершенно нормальным вхождение одного государства в состав другого (и подчинение одних монархов другим и т. д.).

Система внешних суверенитетов непосредственно отсчитывает свою историю с Вестфальских договоров 1648 года, поставивших точку в Тридцатилетней войне и фактически демонтировавших империю. Идея суверенитета (и государства в современном понимании), таким образом, противоположна идеям империи и иных надгосударственных организаций, более того, она плохо совместима с международным правом, которое, как уже сказано, всегда ограничивает суверенитет. Однако чем больше возрастала потребность в межгосударственной кооперации, чем больше росла роль договоров, конвенций, пактов и т. п. и международных объединений, организаций, тем меньше возможностей для реализации суверенитета оставалось у государств.

Никто не отменял и того факта, что сильные всегда стремятся подчинять себе слабых, решать за их счет свои проблемы и самоутверждаться. Но даже сильные государства, способные вмешиваться в дела других, – державы, – не могут считаться суверенными, поскольку выступают активными субъектами международного права и связаны им.

Практика разделов державами сфер влияния в Европе, империализм и колониализм, Версальская и Ялтинско-Потсдамская системы, деятельность Лиги Наций, а затем ООН, а также негативный опыт суверенизации многих бывших колоний (особенно африканских) и пр. постоянно опровергали классическую теорию и в целом, и в частностях.

В этой связи очевидно, что нужно выделять и разводить формальный суверенитет, т. е. декларацию, соответствующую теоретическим определениям, нормативно закрепленную и оформленную, и суверенитет фактический.

О фактическом суверенитете следует говорить как о претензии. Претензии политической организации на независимость, самостоятельность во внешних делах и верховенство во внутренних, признаваемой другими политическими организациями с аналогичными претензиями. Претензии, которая в полном (т. е. в описанном в теории) объеме никогда не реализуется и реализоваться не может, однако все равно должна отстаиваться всеми возможными и допустимыми способами. Претензии, позволяющей провозгласить и предъявить формальный суверенитет и получить ту или иную степень автономии, т. е. ограниченной независимости и верховенства.

Государство до тех пор действительно государство, пока оно успешно претендует на фактический суверенитет. Именно эта претензия при ее признании и реализации в границах возможного позволяет однозначно отличить государство от любой другой политической организации.

3

В 1990-е годы Россия претендовала на суверенитет, мягко говоря, непоследовательно и неэффективно(фото ИТАР-ТАСС)

После крушения СССР Запад достиг апогея своего могущества, США – главная западная страна – остались единственной сверхдержавой. Западноевропейские государства стали на путь уже не только фактической, а формальной десуверенизации, объединившись в Евросоюз. Одновременно стали просматриваться вполне четкие контуры куда более масштабного универсалистского проекта – системы глобального суверенитета, глобальной власти, осуществляемой сетевой структурой, образованной руководством западных держав, Евросоюза, транснациональных корпораций и международных организаций вроде ВТО, МВФ и пр., своего рода мировой империи (об этом много пишут, в частности, известные неомарксисты Майкл Хардт и Антонио Негри). Можно говорить о претензиях отдельно взятых США или Запада в целом на роль метрополии в империи, при этом по факту речь идет скорее об их привилегированном положении. Несмотря на многочисленные противоречия между западными странами, несовпадения национальных и имперских интересов, этот проект продвинулся достаточно далеко. Вместе с тем с учетом углубляющегося системного кризиса Запада, роста экономик и политических амбиций Китая и Индии, «бунта» Ирана, «левого марша» в Латинской Америке и пр. легко представить себе в перспективе как его полный провал, так и существенную коррекцию, которая выльется в формирование совершенно полицентрической структуры. В ней Запад либо не получит привилегированного положения, либо очень быстро его утратит.

Перед Россией в начале 1990-х годов стоял ясный выбор: или полностью встать в фарватер Запада, или начать самостоятельно добиваться места под солнцем, сочетая заимствование и сотрудничество с конкуренцией и даже конфронтацией. Последнее означало выдвижение суверенных претензий (вспомним об исходно антиимперской сущности суверенитета, хотя у нас, как ни забавно, это слово порой употребляют как синоним империи, имея в виду, конечно, империю на основе России), предъявление нашей страны как державы. Вряд ли кто-то мог сомневаться, что мы выберем второй путь. Вся наша история это предопределяла.

В 1990-е годы Россия претендовала на суверенитет, мягко говоря, непоследовательно и неэффективно, хотя попытки были (можно вспомнить многое – и первую чеченскую войну, и марш-бросок на Приштину и пр.). Тогда установился режим соревновательной олигархии. Правила «соревнований» установились предельно свободные, государственная власть была слаба, экономика еще не пришла в себя после советского кризиса и «реформ» Гайдара – Чубайса и т. д. При Путине положение изменилось – соревновательная олигархия сменилась консенсусной, начала выстраиваться «вертикаль власти». Восстановительный рост, а затем ряд успешных реформ и мероприятий, осуществленных путинской администрацией и правительством, и, конечно, дорожание нефти и газа на мировых рынках помогли стабилизировать социально-экономическое положение, а последнее также позволило предъявить Россию как энергетическую державу (мне больше нравится формулировка «ядерно-энергетическая держава»).

Потребность в идеологической и пропагандистской «упаковке» этой новой реальности вызвала к жизни концепт суверенной демократии. Но это уже другая тема.