Дмитрий Бавильский: Писатель с твердым знаком

Обширные тексты с массой подробностей, которые журналист подает с обаятельной, ироничной интонацией. Уже вышло несколько сборников очерков Андрея Колесникова.

Интонация – вот что оказывается самым важным в этих репортажах. Интонация – то, что эти тексты «держит», не дает им рассыпаться, несмотря на то, что «простыни» (тексты его, как правило, достаточно объемны) Колесникова состоят из массы автономных мизансцен. Он описывает их с единственно возможной интонацией остранения…

Именно так Виктор Шкловский называет прием, используемый Львом Толстым в «Войне и мире»: описание театра дано здесь глазами человека, который первый раз попадает в театр. Пафос приема состоит в том, чтобы дать привычные, замылившие глаз явления со всей возможной свежестью.

До Льва Толстого прием остранения использовал Вольтер – например, в «Простодушном» с помощью дикаря (его девственного взгляда на просвещенный мир) Вольтер описывал европейскую цивилизацию.

Самое важное для Колесникова – передать ощущение личного присутствия, для чего сам он, Колесников, должен быть прозрачен

Но у Колесникова нет просветительских задач. Он не бичует нравы, он только летописец... Кажется, Надежда Яковлевна Мандельштам советовала кому-то: если не знаешь, какой выбрать тон (при описании сталинских лагерей), ты просто начинай описывать, и все. Шаг за шагом, событие за событием.

Вот Колесников и описывает, что видит. Хотя, разумеется, он не акын («что вижу – то пою»), у Колесникова есть ко всему описываемому свое особенное отношение. Оно выражается в необязательных синтаксических и стилистических конструкциях, которые легко (без ущерба для сути описываемого) могли бы «вырезаться» из репортажа.

Самое важное для Колесникова – передать ощущение личного присутствия, для чего сам он, Колесников, должен быть прозрачен. «Посреднический процент» Колесников берет с помощью этих самых стилистических колоратур и ремарок, являющихся главным хранителем его иронии.

Но и сугубо прагматически эти его «непрозрачности» тоже оказываются оправданны – без них текст казался бы выхолощенным и скучным. Ирония оживляет сухие протокольные события. Оказывается, что без утепления личной интонации (посреднического процента) писать о них нельзя.

Я думал, что эта интонация нужна Колесникову для описания официоза, но вот с некоторого времени он пишет колонки про своих детей в пятничном приложении к газете. И снова точно та же рецептура – остранение и разжевывание. Две недели я читал и ежедневные отчеты Колесникова с зимней Олимпиады, понимая, что на самом деле Колесникову все равно, о чем писать: о детях, о Путине или о спортсменах, ибо обо всех и обо всем он пишет с одинаковой степенью дистанцированности.

Журналист Андрей Колесников (www.ogoniok.com)

Главным здесь оказывается нахождение «событий» и «ситуаций» в ситуации, когда никаких событий не происходит. К примеру, вот Колесников пошел с фигуристами проходить допинг-контроль, вот разговаривает с директором Пушкинского музея про хоккейный турнир… То есть он сам наделяет «статусом события» самые обычные описания.

Как в греческом эпосе, где нет главного и второстепенного (щит Ахилла описывается с немыслимой подробностью), здесь тоже нет главного и второстепенного – все уравнивает интонация. Именно интонация создает «событие» и наделяет «статусом события» любое описание. Любое!

Экономная, энергоемкая технология, позволяющая работать в стахановском режиме самыми ударными темпами, при этом выдавать высококачественный (с кем сравнить?) журналистский продукт.

Энергоемкость заключается в том, что не нужно выдумывать остроумные концепции, нужно просто описывать все, что происходит, – и все. Лить воду, гнать волну (строку) в необходимом количестве, потому что если что-то не влезло в сто (десять тысяч) строк – это проблема не материала, но события. Точнее не-события.

Остранение так безотказно работает в современной культуре из-за предельной концентрированности с и м в о л и ч е с к о г о. Любое, даже самое простое слово (понятие) обрастает таким количеством коннотаций, автоматически вытягивающихся при употреблении слов (понятий), что слова в простоте сказать уже невозможно. Именно поэтому любое высказывание автоматически является метафорическим – ведь в разрыв между означаемым и означающим всегда набивается масса информационного мусора.

В такой ситуации любая литература, литературность кажутся избыточными. Дополнительная символизация более не нужна – язык сам, механически, вырабатывает ощущение тотальной суггестии, заговора подтекстов и вторых-третьих планов.

Символизм сегодня оборачивается дурновкусием, тарковщиной-сокуровщиной. Лет десять назад я сформулировал наблюдение-правило: для того чтобы сегодня произведение искусства (роман, балет, картина) являлись действенным явлением искусства (романом, балетом, картиной), они не должны быть произведением искусства (романом, балетом, картиной).

В этом смысле газетные обозреватели (А. Колесников, Г. Ревзин, И. Манцов, В. Топоров, О. Кашин, Е. Пищикова, В. Панюшкин) являются сегодня самыми актуальными и сильными писателями земли русской. А отнюдь, скажем, не романисты, не романтики-рассказчики, поэты-рифмачи etc.

Меланхолическая интонация Колесникова (когда нужно р а з ж е в а т ь, сказать, все, что знаешь) вызвана еще и спецификой нынешнего читателя газет. Давно уже подметил это изменение дискурса, которое незримо сказывается на писательских технологиях. Понял это, кстати, сочиняя очередную колонку.

Ныне большая часть усилий уходит на то, чтобы сказать какие-то очевидные для себя вещи. И дело не в концептуальном усилии, которое нормально, которое есть «ты» и которое, кроме тебя, никто не расскажет. Ныне оказывается, что твоим содержанием в том числе является и з н а н и е.

В своих нынешних статьях приходится проговаривать то, что ты знал и знаешь. Раньше э т о по умолчанию знал и твой читатель. Теперь, когда единство информационного поля разрушено окончательно и бесповоротно, очень важно прописывать контекст, ставить колонку на прочный и всем понятный фундамент. Что лишает тексты легкости и изящества.

Отклики на мои колонки в газете ВЗГЛЯД показывают, насколько разными являются сегодня читатели. И как своеобразно порой они прочитывают то, что написано. Если бы вы знали, сколько я получал матерных писем в защиту Петросяна и Верки Сердючки …

Мои корреспонденты не обратили внимание на существенный момент: колонки, которые им не понравились (по вполне понятным причинам не понравились: человеку свойственно защищать СВОИХ культурных героев, ведь таким образом люди защищают не Петросяна, но СЕБЯ), были не про Сердючку и не про Катю Пушкареву, но про процессы в коллективном бессознательном, говорящем через звезд масскульта. Оказывается, что и этот очевидный факт нужно проговаривать.

Что ж, проговариваю.

Катя Пушкарева (www.ctc-tv.ru)

Этим, кстати, нынешняя культурная публицистика и журналистика отличаются от культурной публицистики и журналистики 90-х, которая вся жила постоянным концептуальным приращением – ты двигал текст не за счет фактуры, но за счет оригинальности концепции.

Тогда именно что красота и остроумность ценились, движение вперед за счет того, что не существовало до начала твоего текста. А вот теперь без ликбеза никуда. Ты замечаешь очевидные факты и всем известные фразы, а они воспринимаются как откровение. Как нечто новое.

Прежние «общие места» становятся едва ли не эксклюзивом. На чем и горят многие нынешние обозреватели. Когда Лев Данилкин из «Афиши» неумеренно хвалит вторичную «Кысь» Татьяны Толстой, то становится понятным, что он просто Стругацких (и много еще кого) не читал. Когда люди восхищаются «9 ротой» это означает только то, что они в перестройку на Кубрика и Копполу не бегали и знают их только в «скучном» телевизионном формате.

Раньше все читали одни и те же книги, смотрели одни и те же фильмы, единая апперцепционная база возникала по умолчанию, авторов ценили за новое, за интеллектуальные новости.

Теперь достаточно проговорить азбучные истины. Из нынешнего времени обычный российский интеллигент конца прошлого века выглядит энциклопедистом и ренессансно-разнообразным. Большая редкость встретить такого человека, которому не нужно объяснять. Понимание с полуслова...

Чаще всего такие моменты встречаются именно при личном общении, а когда ты выходишь на широкую аудиторию, то позволить себе этого уже не можешь: нельзя. Читатель изменился. Писатель изменился. И все изменилось…

Произошел интересный парадокс: все 90-е на нас сыпались интеллектуальные изыски из самых разных сфер человеческого знания. Искусственно сдерживаемые информационные плотины оказались прорваны и сметены. До сих пор все эти богатства оказываются неосвоенными и неусвоенными. Каждый знает о полках непрочитанных книг, вопиющих медленного и пристального изучения.

А некогда. Не в этой жизни. Вот на пенсию выйдем, и... Плюс телевизор. Плюс Интернет. То есть всеобщая переориентация с текста на изображение. Другие. Другое. С другой стороны – упрощение и опрощение среды, которая требует азбуки. Нынешняя публицистика выглядит как тотальный гандикап и перепад температур: заворот кишок от запредельного умничанья снобов при закрытых дверях и рвотный рефлекс, когда ты сталкиваешься с реальным уровнем комикса в сегодняшних СМИ.

Прежний уровень продолжают держать редкие обозреватели типа Аркадия Ипполитова или Григория Ревзина. Последний недавно выпустил второй сборник своих газетных статей («На пути в Боливию», ОГИ). Пару лет назад в статье «Открытый урок» я писал о его первой книге «Очерки по истории архитектурной формы» (ОГИ, 2002): «Здесь более всего важны эрудиция и широта взгляда. У нас так мало кто пишет. Почти никто. Чтобы о кино – с точки зрения литературы и с привлечением искусствоведческих впечатлений, например. Или о театре, но с колокольни музыканта или художника. Размышляя о мотиве арки, Ревзин привлекает сценографическое искусство барочного театра. Ложные посылки реалистического искусства, вслед за Набоковым, Ревзин раскрывает через анализ построений Чернышевского. Специфика модерна рассматривается с точки зрения психоаналитической теории. Такой подход и делает узкоспециальный текст интересным практически для любого читателя, не особенно даже и заинтересованного в балете или в кукольном театре».

Пафос просветителя для Ревзина – самый главный. Даже не знаю, что в текстах этого обозревателя важнее – широта и глубина подхода или остроумие и субъективная объективность его концепций. Ведь для каждой своей статьи Григорий всегда придумывает остроумный ход, позволяющий раскрыть информационный повод на каком-то новом уровне.

У Батая есть такой термин «потлач». Потлач – это когда размеры дара во много раз превышают причины, его побудившие. Творчество Ревзина в «Коммерсанте» – пример такого героического потлача, когда человек просто так (вряд ли от него это требуется) делает свою работу намного лучше, чем оно от него требуется. Самозабвенно сгорать в ежедневном издании, отапливая улицу. А все потому, что «я не могу иначе…»

Любое, даже самое короткое эссе, о чем бы Ревзин не рассуждал, является концентратом специальных, но доступно изложенных знаний, умноженных на четкость подходов и однозначность оценок. Тот редкий случай, когда описание порой оказывается интереснее самого события.

Разумеется, Ревзин – весь из 90-х, из той самой когорты культурных журналистов, чья деятельность способствовала особому концентрированному интеллектуальному бульону, ныне неизвестно куда ушедшему. В песок или в воздух…

Именно тогда, в 90-х, сначала в отделе культуры «Независимой газеты», а затем в отделе «Искусство» газеты «Сегодня» создавались до сих пор непревзойденные образцы российской культурной журналистики. Григорий Ревзин как раз из тех богатырей, которым на свой страх и риск не свойственно меняться.

Единственная проблема «На пути в Боливию» – для нее сложно придумать режим чтения. Одно дело – в газете, среди других материалов, озадаченных инфоповодами, другое – сплошняком, без передышки. Тем более что разнобой этих самых инфоповодов, навсегда потерявших актуальность, швыряет читателя из одного вида искусства в другой. От выставки «Игра и страсть в русской живописи» к юбилейному тексту про Николая Ге, от ретроспективы карикатуриста к осмыслению 350-летия интронизации патриарха Никона. Плюс архитектурные (скульптурные, реконструкторские) новинки последних лет.

Аннотация на обложке предлагает считать «На пути в Боливию» записными книжками или дневником, предисловие Анатолия Наймана назначает интеллектуальным романом. Однако, как музыкантов не пересаживай, как не крути, сборник статей остается сборником статей. В отличие, скажем, от «Очерков по истории архитектурной формы», сформированных из нескольких объемных текстов, написанных на схожие темы. Из чего, собственно говоря, и возникало ощущение некоей цельности, единства.

Скажем, литературный обозреватель «Афиши» Лев Данилкин в сборнике «Парфянская стрела» («Амфора») тоже собрал статьи за отчетный период. Но он существенно переработал концы и начала журнальных текстов, которые отныне цепляются друг за друга в этакий интеллектуальный паровозик. Концепция у Данилкина завиральная, однако есть в «Парфянской стреле», при всех ее недостатках, четкая адресация – она для тех, кому, к примеру, надоела современная литература «по Немзеру».

Утром в газете, вечером в куплете, ночью отдельной книгой. Нынешняя литература имеет отчетливо спринтерский характер. «Долгое дыхание» – прерогатива иных, каких-то более спокойных времен. В межсезонье важнее всего адекватность окружающему миру. Именно поэтому с некоторого времени я предпочитаю искать литературу там, где она еще водится.

Не в книгах.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом