Павел Руднев: Лекция каннибала

В спектакле «Июль» Иван Вырыпаев изучает духовную природу зла, зловещности, иррационального беснования человеческого существа, словно бы и не ведающего прелестей добродетели.

В «Кислороде» Вырыпаев писал о негодяе, который не слышал десяти моисеевых заповедей, потому что, когда их читали, в ушах его были наушники от плеера.

Очень важна фраза режиссера «Июля» Виктора Рыжакова в буклете спектакля. Первая эмоция, с которой он принял новый текст Вырыпаева, – это «любование», красота, красивость

Нынешний герой Вырыпаева вряд ли знает, что такое плеер, он даже ходит в церковь, зная, что где-то там кроется благодать, к которой он, правда, не стремится.

Вырыпаев описал темное, провинциальное, душное, еле мерцающее сознание кровавого маньяка. Который сам себе оправдание. Вырыпаев так строит монолог, что зритель вынужден все время ждать, когда же, наконец, наш «архангельский мясник» объяснится, определит свою философию.

И зритель не дожидается.

Этот вырыпаевский минус-прием усугубляет страх и в определенном смысле эстетический эффект. Мы видим зло как таковое – тупое, бессмысленное, безыдейное и, кроме всего, но и прежде всего - мистическое, хтоническое, первобытное.

Герой Вырыпаева – бич. Больной на голову, бомжеватый, чистый аскет. Но он бич если не божий, то уж точно ведомый некой внезапной мистической вихревой силой.

Хищник, черный санитар, проклятие человечества, чума, человек-сомнамбула.

Тварь.

Иван Вырыпаев не был бы лукавым парадоксалистом современной сцены, если бы с таким текстом устроил на сцене кровавую резню бензопилой, фильм ужасов.

Он делает шаги ответственные и, если угодно, эпохальные – ломает и обновляет давно не обновлявшийся сценический, точнее даже актерский, язык «новой драмы». Монолог маньяка читает красивая, изящная, хрупкая актриса Полина Агуреева.

Читает бодро и весело, иногда зловеще с улыбкой сфинкса, иногда классично чтецки. Жестокий, авангардный язык «новой драмы» оказывается в новой актерской оболочке артистки «Мастерской Петра Фоменко» (самого добродушного театра на свете) самовзрывающейся бомбой, сенсацией, явлением, будоражащим мозг.

Вырыпаев сделал спектакль по форме диссонансный, какой-то серо-буро-малиновый в крапинку, как говорят в детском саду.

Здесь все – несоответствие.

Все «неправильно». И все чудесно, чудодейственно.

Красиво.

Монолог маньяка читает красивая, изящная, хрупкая актриса Полина Агуреева (фото Ивана Вырыпаева)

Сегодня мы вынуждены признать и смириться с изменившейся задачей и образом современного немассового искусства. Нравственная катастрофа XX века навсегда отключила искусство от гармонии, добродетели, красоты как таковой, как отключают мозг от аппарата искусственной поддержки жизни.

В одном интервью композитор Александр Бакши говорил, что человек нашей эпохи научился воспринимать параллельные потоки информации. Сцены жестокого насилия под симфонию Бетховена для нас уже не кажутся эклектикой и вопиющей дисгармонией. В современном искусстве красота разлучилась с добром, форма с содержанием, идеология с чувством гармонии.

Парадокс «Июля» заключен в том, что Вырыпаев изобретает чистейшую форму театра, использует отчасти старотеатральные методы построения спектакля, почти филармоническую стройность формы, чтобы показать нам путь жизни маньяка-убийцы.

Еще один парадокс «Июля» и, если угодно, мучение для зрительского сознания. Нет и не осталось ни единой возможности отрицать, что-то противопоставить, сказать «нет» герою «Июля».

Начисто лишенный мотиваций и философии, герой Вырыпаева совершает преступления легко, с дарвинистским пафосом, как, наверное, хирург в раковом корпусе.

Здесь не случается нравственных мучений, но более того – не существует и «философии зла», его «причинно-следственной связи». Это зло без свойств, стертое, безличное, иррациональное и как бы простое, «простоватое». Маньяк-убийца убивает потому, что в череде убийств он видит череду действий, продолжающих его жизнь.

Чтобы жить, герою нужно убивать.

Вот и весь дарвинизм, вот и вся биология.

И никаких наслаждений, никаких сексуальных маний, никакого упоения актом убийства или видом хлещущей крови. Это чистое убийство, санитарное. Даже, можно сказать, гигиеническое, жертвенное.

Как поглощение невкусной, но питательной пищи.

Вырыпаев, как обычно, насилует и пародирует религиозную литературу – он пытается связать злобность и угрюмость маньяка с высшим миром. Сквозь финал, пронзенный мистицизмом и «великоросским» сплином, чувствуется тщетное стремление Вырыпаева придать божественную значимость мотиву похорон несвятого маньяка.

Три сына-брата, аки три ангела (в спектакле их исполняет сам Вырыпаев с конструкцией из трех серых солдатских ушанок в паровозном дыму), вознесут почившее тело «святого» на руки свои и повезут в город со звучащим названием Архангельск.

«Батя наш всю жизнь мечтал оказаться в Архангельске» - как тоска маньяка по райской жизни.

Вырыпаев тут Бога и наше сознание не щадит – режет, богохульствуя, завирается, запутывает, затуманивает сознание. Поиск Бога в жизни во грехе слишком похож на отчаяние художника перед фактами действительности. Перед чистым злом у художника опускаются руки.

Розанов о Гоголе писал как о «умирающем демоне, боязливо хватающемся за крест». Вот именно так в финале выглядит и герой Вырыпаева, и он сам, автор, у которого не хватает сил на «сочинение» альтернативы мировому злу.

Иван Вырыпаев

Художник ищет Бога в разрушенном мире и сам видит, насколько фальшивы, пародийны и шатки пути этого поиска.

Злу нет в этом мире альтернативы.

И еще - самое-то страшное, что в «Июле» есть: мир-то готов стать жертвой маньяка.

Он раскинулся, как площадная девка.

Он готов подставить свое нагое трепещущее тело под нож небесного хирурга.

Он мечтает быть убитым.

Он только и мечтает, что о смерти.

Вырыпаеву подобрали уже несколько литературных предтеч. И Веничка, и байроновский «Каин», и Каннибал Лектер.

Наша версия – все-таки выдающийся роман Юрия Мамлеева «Шатуны».

Герой Вырыпаева – и есть этот странный российский медведь-шатун, разбуженный непогодой и космическими вихрями, слепой, заведенный и бессмысленный, нащупывающий заповедную и дикую свою философию бытия через кровавые ошметки распотрошенных тел.

Вырыпаев рисует образ России как страны сектантской и дикой, «дикообразной», страны шатунов и странников, погрязших в нечистоплотности, греховодничестве и религиозной слепоте.

Мир шатающийся, мир мытарств.

В самой первой фразе («Сгорел дом, а в доме две собаки» - якобы с момента очищающего пожара начинаются кровавые похождения маньяка) Вырыпаев, очевидно, закладывает христианские смыслы. Сгоревший дом – сгоревшая совесть и помрачившийся разум. Две сгоревшие собаки – два ангела на плече человеческом: ангел жизни и ангел смерти, ангел смеха и ангел слез.

Герой Вырыпаева – человек без свойств, «забывший» добро и зло. Медведь-шатун, разбуженный пожаром. Зверь-скиталец.

Тварь непроспавшаяся, сомнамбулическая.

Сознание Ивана Вырыпаева еще со времен «Кислорода» поражено вирусом неопозитивизма. В этой культовой пьесе речь шла не о жизни как таковой, а о физическом выживании, не о том, как «жить не по лжи», а о том, как физиологически выживать.

Искать в отравленном цивилизацией воздухе кислород, необходимый для продолжения жизни, и с прискорбием ожидать, как внеземная сила, вроде метеорита, уничтожит всю нашу вселенную, человеческую среду.

Вырыпаев утверждал почти звериные законы в обществе, которое осознало свою конечность, где постепенно исчерпываются не только нефть и газ, но и кислород, гуманитарный ресурс. Людям становится жить тесно в том числе из-за взаимной ненависти, выжигающей даже чувство самосохранения.

В «Июле» неопозитивизма также предостаточно. «Июль» – хроника выживания, хроника потерь. Июль – собственно говоря, это метафора потери. Летний «потерянный» месяц – месяц безделия и жары, затуманивающей мозг.

Месяц сиесты.

Маньяк, убивая себе подобных, дает жизнь своему организму. Без философии, без страданий, без сомнений – как хищник, инстинктивно нацеленный на жертву.

В этой охоте за кровью есть определенная красота и изящество – по крайней мере, Вырыпаев нас с нею знакомит. Апофеоз этой «поганой красоты» - в самом финале, когда, умертвив женщину, вызволившую маньяка из тюремного плена, герой Вырыпаева присваивает себе ее вырванные «с мясом» сердце и руку. Как благородный рыцарь, добившийся прекрасной дамы. Вырыпаев пародирует и «опускает» кодекс чести и моральный закон, как пародировал в «Кислороде» десять заповедей моисеевых.

«Июль» весь и формально построен на этом чудовищном, вопиющем дисбалансе, расхождении красоты и уродства. Вырыпаев в этом смысле наследует философию и идеологию искусства нашей эпохи, в котором форма навсегда разлучилась с содержанием. «Герника» Пикассо и «Предчувствие гражданской войны» Дали – это красивое в искусстве и безобразное, отвратительное в жизни.

Полина Агуреева читает пьесу, как если бы ее читали в режиссуре Петра Фоменко (фото Ивана Вырыпаева)

Монолог кровавого палача-хищника читает женщина, изящная, тонкая, деликатная, полуребенок.

Читает порою в филармонической статной манере – с постоянно присутствующей иллюзией того, что смысл текста только омывает фигурку актрисы, не проходит током сквозь ее тело. Текст – не затрагивающая сущности оболочка для актерской цельности.

Вырыпаев «берет» Полину Агурееву со всеми актерскими «недостатками» - недостатками для новой драмы. Со всеми ее «фоменковскими» привычками. На столкновении искусственности и подлинности, манеры и варварства, игры и густой плотности жизни строит Вырыпаев свой «Июль».

Полина Агуреева читает пьесу, как если бы ее читали в режиссуре Петра Фоменко, ничуть не нарушая, не ломая манеры, приобретенной еще с гитисовских времен.

Вот так и читает: голосочком-колокольчиком, интимно, тихонько, звонко, лукавя и пародируя саму себя, захлебываясь в игре слов. Со всеми завываниями, «завышениями», взвинченными модуляциями голоса, характерными для актерского стиля «Мастерской Петра Фоменко».

Эффект разрушительный и завораживающий.

Очень важна фраза режиссера «Июля» Виктора Рыжакова в буклете спектакля. Первая эмоция, с которой он принял новый текст Вырыпаева, – это «любование», красота, красивость.

Осознавая всю тщетность поиска Бога, поиска добра как альтернативы злу, Иван Вырыпаев сходится в одном – в поиске красоты, которая не исчезла, не слиняла с лица земли. Красоты, не знающей ни добра, ни зла, ни морали, ни философии.

Красоты женщины.

Красоты тела.

Красоты текста.

Красоты театра.

«Июль» красив. «Красота – это тот соус, под которым можно съесть собственного отца», - говорил Николай Евреинов, ставя уайльдовскую «Саломею». Вырыпаев приближается к этому парадоксу эпохи модерна.

«Июль» красив так, как театр никогда не бывает красив. Красив нетеатральной красотой. Как сияющая жемчужина в подвале среди запаха прогнившей сантехники. Как райская птица, залетевшая в свинарник. Вся история театра сходится в том, что события, сенсации в нем всегда нетеатральны, нарушают рутинный ход театра.

«Июль» таков.

Для театра «Практика», чей первый сезон был все-таки неудачным, тяжелым, поисковым, «Июль» оказался той самой «Чайкой», вслед которой выстроится художественная политика.

После такого «Июля» очевидно, что эстетика «новой драмы», сумевшая быстро окостенеть и «зажариться», будет видоизменяться. Вырыпаев предложил довольно действенный, завидный пример преобразования сложившейся эстетики. Но совершенно ясно, что, к счастью, очень осторожно Иван Вырыпаев как драматург и театральный провокатор делает огромные шаги на пути своей собственной эволюции.