Фестиваль современного искусства TerritoriЯ открылся театральной провокацией: в аристократическом шедевре лужковской архитектуры театре «Новая опера» сыграли скандальный венгерский опус Blackland.

Респектабельная площадка с колоколами вместо люстр окрасилась багрянцем современного нахального искусства. Венгерский провокатор Арпад Шиллинг сделал все для того, чтобы спровоцировать скандал: раздевал одутловатых мужчин, показывал половые органы крупным планом на видео, заставлял девушку делать минет кларнету, а мужчину мочиться в емкость для анализов.

Но, рассказав о самом шокирующем, пора оставить в покое «свинцовые мерзости» спектакля театра Kretakor, объездившего мировые фестивали со своим провокационным Blackland. Антиэстетика – это тоже эстетика. И Арпад Шиллинг менее всего в своей «Черной земле» (имеется в виду Венгрия, вступившая в Евросоюз и капитализм) рассчитывал на масштаб и статус искусства как науки об изящном.

«Черная земля» – провокация, которая заставляет поразмышлять над природой и нормами современного искусства, как никогда близко подошедшего к опасной грани соприкосновения с реальностью.

Да, вставали и уходили. Да, громко вздыхали и нарочито хлопали «непотребствам на сцене». Да, будут статьи о «дезориентации» и «развращении».

Но, как известно, после коммунистов мы более всего не любим борцов с коммунизмом, а цензура и святая борьба за «нравственное высокохудожественное» искусство еще хуже, чем безнравственное неподцензурное творчество.

В известном смысле провокатора Шиллинга надо защищать от поверхностных обвинений, посему современное искусство, резкое, конфликтное, дерзкое, отвратительное и шершавое, нуждается в защите и понимании. Трудно ли полюбить красивое? Понять и принять поганое – задача посложнее.

Особенно важно именно в случае с Blackland осознавать, что европейский театр ушел, нет, не вперед, а в сторону от российского, расставшись с иллюзиями «актерского домашнего театра», театра психологического, гуманистического и комфортного.

Европейский театр уже не объясняет и не толкует явления реальности, он их выкладывает на блюдце, как Ирод выложил Саломее голову Иоанна Крестителя. Нате, жрите!

Европейский театр не мучается проблемами искусства – неискусства, он всеми силами пытается быть актуальным и действенным, превращая спектакль в акцию, высказывание, перформанс, провокацию. Театр сливается с реальностью, заставляя зрителя нервничать и принимать решения.

На фоне аполитичного, асоциального, боящегося высказаться по существу, ностальгирующего и аутичного российского театра европейский театр, возможно, теряет какие-то грани искусства и эстетики, но приобретает в деле самоидентификации зрителя.

Европейский театр адресован общественному мнению, зритель для него – партнер. Российский театр адресован художнику, зритель для него – в лучшем случае отражающее зеркало, в худшем – публика за четвертой стеной, нечто замазанное, непроявленное, порой факультативное.

Спектакль Blackland – ловушка и испытание для совести, провокационная акция: кто не испугался действительности, выложенной в спектакле, тот непременно задумается о коварном, сумасшедшем, перевернутом мире, что нас окружает. Венгерский спектакль – познание действительности и физиологии современного мира острыми, колющими, ядовитыми приемами театра.

Арпад Шиллинг выстраивает красивый, богато освещенный павильон с десятками дверей. Его отвратительный, шокирующий мир одет в одежды светского раута – как позже нам объясняет актер, мы попали на праздник в честь вступления Венгрии в Евросоюз.

Текст спектакля составлен по принципу random drama – драматургии из случайных источников: SMS-сообщений, фактов из газет. Цепь коротких сценических эпизодов предваряют и заканчивают некие статистические сведения о современной Венгрии (отображаются на видеоэкранах). Такое-то число абортов за такой-то год, такое-то число взяток чиновников, такие-то случаи самоубийств, такие-то проценты этнических недовольств, столько-то детских изнасилований и прочее, прочее.

Шиллинг переводит на язык театра статистический реестр состояния умов венгерского общества, якобы «доросшего» до Евросоюза. Описанное и изображенное им состояние Шиллинг характеризует как Blackland – черную страну, тупую, глухую, провинциальную, бессмысленную.

Собственно, это очевидно – венгр упражняется в ненависти и чувстве презрения к своей стране. «Ненависть на экспорт», – подумает россиянин, помнящий еще о тех временах, когда театральная «ненависть к «совку» также проходила как желанный импортный материал из России, пережившей перестройку.

Шиллинг переводит на язык театра статистический реестр состояния умов венгерского общества, якобы «доросшего» до Евросоюза

Шиллинг своими кошмарами бытия, показанными с исключительной долей натурализма (даже моча натуральная) и почти полнейшим отсутствием артистизма в традиционном понимании этого слова (актеры не играют, уподоблены механизмам для реализации идей), сбивает нас с толку.

Чтобы проникнуть в смысл спектакля, надо прекратить возмущаться. И признать неоспоримую, очевидную аксиому: под страхом перед откровенным театром всегда скрывается панический страх действительности, а не эстетические претензии.

Правда об абортах и детском насилии может шокировать только тех, кто закрывает глаза, не желая впускать в себя негативные эмоции и факты действительности, кто бережет себя и свои нервы.

Искусство не может быть виновно, когда человек закрывает глаза на то, что мир XXI века – это мир без гуманизма и ценностной вертикали, мир мерцающих смыслов и исчезающих фетишей, мир многополярный и разноречивый, мир, забывший слова «да» и «нет».

Вы не заметили, как резко изменился мир, как он слинял, как декорационная краска на дожде? А если заметили, тогда будьте уверены в том, что искусство на месте не стоит. Его может «вдохновлять» только наглядная реальность. И свое недовольство действительностью лучше адресовать самой действительности, а не искусству, его отражающему.

Вроде как прописные истины.

Пожалуй, две сцены в этом спектакле – решающие, меняющие восприятие. Вот голого человека омывают в тазу и одевают из пластиковых пакетов. Слой за слоем, не жалея брюк и сорочек, одевают, наверное, слоев в пятнадцать, пока человек не превращается в пухлого снеговика, не способного шевельнуться.

Длительный театральный гэг, вызывающий хороший смех в зале, вдруг обрывается смыслообразующей надписью на видеоэкране: «Более половины венгров высказываются против притока беженцев в страну». Тут же хорошо упакованного человека выбрасывают, как нерадивую куклу или манекен, куда-то в кулисы.

Общество готово откупиться секонд-хендом, чтобы только не принимать «на баланс» чумазого чужеземца. Театральная шутка моментально отражается болью в сердце: проблема беженцев для нас не чужая.

Ближе к финалу разговор о сексуальном насилии над детьми отражается на сцене издевательством над связанными обнаженными мужчинами, над которыми куражатся женщина в перчатках и мужчина с видеокамерой.

Постепенно «детская» сцена превращается в другую – имитацию издевательств американских солдат над иракскими военнопленными в тюрьме «Абу-Грейб».

Самая откровенная и издевательская сцена по отношению к общепринятой морали оказывается причиной для разговора о тождестве бытового насилия и безнаказанного публичного насилия американской державы над «покоренными» народами.

Между несопоставимыми масштабами узаконенных, «невидимых» преступлений – на самом деле глубокая связь. Одно порождает и «узаконивает» другое. Мир сходит с ума, все больше и больше подчиняясь власти человека над человеком.

Спектакль, или, точнее сказать, акция, Blackland ставит вопрос, каким быть современному искусству, чтобы не стать искусством для искусства

Спектакль, или, точнее сказать, акция, Blackland ставит вопрос, каким быть современному искусству, чтобы не стать искусством для искусства. Каким еще быть современному искусству, если оно честно хочет передать абсурдность эпохи?

Как можно примирить наше знание о действительности и высшие гуманитарные ценности? И, наконец, не постыдно ли твердить в искусстве о торжестве добра и света, когда в мире побеждают иные силы? Почему искусство должно оставаться гармоничным и цельным, если реальность подкидывает нам всякий раз опровержения человечности?

Арпад Шиллинг ставит перед театром дилемму: либо забыться во сне разума, тиражируя классическую гуманистическую культуру, либо оказаться лицом к лицу с реальностью, взывающей о помощи. Трудно оставаться в стороне от проблем, закрываясь и прячась от нарастающей напряженности общества, близкого к самораспаду, межрелигиозной войне и экологической катастрофе.

Каким еще может быть искусство в мире, пораженном агонией самоуничтожения? Шиллинг демонстрирует вариант театра нашей с вами эпохи неопозитивизма.

Здесь доминируют возрожденная телесность, гипертрофированная сексуальность и принципы палимпсеста, бум потребительской зависимости и феномен «социальной апатии», «социального цинизма», выраженного в атрофии болевых точек человека по отношению к беде другого.

Состояние Blackland – это состояние отчаяния художника перед расслаивающейся действительностью, это диагноз духовной импотенции художника перед миром, который потерял контроль над самим собой. Безумие нашей эпохи невозможно препарировать в метафоры, аллегории и «вторичные смыслы», это безумие невозможно проанализировать и логически упорядочить, это безумие можно только показать. Именно как отрезанную голову пророка.

Blackland – жест крайнего, суицидального отчаяния. У художника опускаются руки. Он больше не может быть «мыслящим тростником» или «инженером человеческих душ». Художник отказывает себе в праве осмысления.

Есть другая проблема – провокации отборщиков спектакля по отношению к учредителю фестиваля TerritoriЯ.

Известно, что фестиваль современного молодежного искусства курирует и финансирует администрация президента России в лице ее заместителя Владислава Суркова. Надо признаться, что на государственные, тем более «президентские» деньги лучше такие спектакли не привозить.

А то выходит опасная игра – это как в МХТ, театре с федеральным финансированием, в спектакле «Лес» фигура Владимира Путина выводится в весьма непривлекательном и пародийном свете.

Игра с властью, а также бреши и аллюзии на Россию в этом антивенгерском спектакле очевидны. Можно сказать и так: Шиллинга в венгерском обществе беспокоят те же темы, какие беспокоят рядового жителя России, но совсем не беспокоят российский театр.

В России такого спектакля точно нет. И не будет, боюсь, никогда. Много ли мы видели спектаклей в России о проблеме умирания нации и сокращения трудоресурсного населения страны? А про этнические и религиозные конфликты видели? А про сливание церкви и управленческого госсектора? А про стремительное расслоение общества? А про миграцию и беженцев? А про кавказский конфликт?

Скажете, что вас это не интересует? Хорошо, спите спокойно, дорогие товарищи. Скажете, что театру такого «богатства» не надо?
Соврете сами себе.
Сон разума порождает чудовищ.