На новой «Другой сцене» театра Галины Волчек обещали давать только экспериментальные работы. Спектакль «Современника» «Полет черной ласточки, или Эпизоды истории под углом 40 °» - о Сталине, которого очень хотел в театре сыграть Игорь Кваша

Спектакль Владимира Агеева показателен хотя бы тем, что выражает амплитуду мнений российских подданных об исторической фигуре Сталина сегодня, так сказать, результаты плебисцита по данному вопросу, если бы он когда-нибудь состоялся. Такой вот эклектичный, собранный из фрагментов, размытый и без авторской позиции, Сталин в «Современнике» оказывается ни тем ни сем и даже черт знает чем. Добрый старикашка, беззащитный перед силой предсмертной любви, подвяленный тиран, больной, пребывающий в грезах генералиссимус. Этого «мощного старика», по воле грузинских драматургов Петра Хотяновского и Инги Гаручавы, в последнюю неделю перед смертью занимают только два вопроса: секс и религия. «Я человек, мне весна жилы рвет», - вот монолог Сталина, достойный египетского фараона, сквозь тело которого после смерти прорастали колоски пшеницы.

В который раз убеждаешься: режиссеру Агееву в руки пьес с доморощенной мистикой не давать!

Потеря реальной почвы под ногами, неразличимая смесь реальности и видений и другие кромешные «непонятки» лишают сценическую историю каких бы то ни было внятных обоснований. На сцене – умопомешательство, бесконтрольное буйство символов и аллегорий, морфинистский глюк. Недаром в прологе к спектаклю сияющий Сталин кормит своих соратников аппетитными мухоморами.

Попробуем донести сюжет – так проще всего объяснить сценическую невнятицу. За три дня до смерти, пребывая в коматозной полудреме, Сталин якобы влюбляется в обслугу, делающую ему клистиры. Затевается обряд православного венчания, для чего Сталин добывает из памяти знания церковно-приходской школы – от епитрахили до царских корон над головами венчаемых.

Венчание должно одновременно означать искупление грехов вождя и его возвращение в лоно церкви. С помощью Лазаря Кагановича (имя сталинского соратника обретает в этой истории особый, христианский смысл) ищется православный священник, который упирается, настаивая на невозможности покаяния убийцы. С женитьбой надо поспешить – в небе раскрылись какие-то «черные дыры», которые скоро закроются. Поэтому Сталин срочно созывает учеников своих на Тайную вечерю, чтобы преломить хлебы и угоститься вином. А еще, в качестве довеска к маразму, Сталину шьют новую шинель, которая его же и задушит вместе с призраком Акакия Акакиевича Башмачкина, который является генералиссимусу по ночам. Одним словом: сидишь ты в зале и краской стыда покрываешься – неужели столько липкого, тошнотворного фарша мозг человеческий смог наворотить нам на стол?

Этот спектакль абсолютно психоаналитический, разоблачительный. У растерявшейся, дезориентированной интеллигенции сегодня нет никакой иной возможности дать Сталину как исторической фигуре сколь-нибудь внятный сценический облик, кроме такого, когда эта фигура становится «смутным пятном неизвестно чего». Парадоксально, но факт: в самой кромочке финала, словно спохватившись, Сталин Игоря Кваши все-таки напоминает зрителям, что – ах, да! – это он убивал и мучил, это он сын дьявола и Каина, это он, Вождь, еще вернется в белом кителе, харизматичный и кровожадный, в чьих жилах не льется кровь человечья. И ощущение от финала такое, что, в принципе, об этом могли бы и забыть. Нетвердость убеждений и колебания в образе Сталина привели этот спектакль к тупику. К жанру несъедобной, вязкой, застывшей каши на постном масле богохульной мистики, каши, которую лучше даже и не пытаться расхлебать.