Отгремели залпы санкций… Отбушевал парад ВМФ… И мы проснулись в ином как будто мире. Мире, который снова стал двуполярным, то есть вернулся к своему нормальному состоянию.
Запад и Россия встретили начало новой холодной войны. И теперь пришло время подумать о главном: с кем, собственно, мы собрались воевать? И что за новый «мировой полюс» мы отныне собой представляем?
Прежде всего, кажется необходимым уточнить: враг наш не Запад, не Европа и даже не Америка. Даже не «мир капитализма», с которым мы вели войну во второй половине ХХ века.
Дело кажется глубже, и война, которая как будто возобновилась сегодня, на самом деле не прекращалась никогда.
В явном формате она ведется уже лет пятьсот, и ведут ее два принципиально противоположных, антагонистичных друг другу мира: мир революции против мира традиции.
Ибо существует не один, а два Запада, не одна, а две Европы.
Когда Шпенглер писал свой «Закат Европы», он писал о закате модернистского, революционного Запада. Когда Шарль Моррас поднимал на борьбу свое «Французское действие», он поднимал его против модернистской, республиканской, с явными следами разложения Франции. Когда де Местр поднимал знамена контрреволюции против якобинского погрома, он поднимал их против того же самого зла.
Даже Сталин, которого наши «марксисты» и «коммунисты» (которые никакие, конечно, не марксисты и не коммунисты) поднимают сегодня на щит, поднимают его прежде всего как анти-троцкиста, анти-революционера, как последователя Ивана Грозного, то есть как, прежде всего, защитника традиции, пусть и несколько превратно понятой.
Россия напоминает сегодня Гулливера (фото:Mary Evans Picture Library/Global Look Press)
|
Наконец, когда Фукуяма объявлял свой «конец истории», он объявлял конец войны идеологий, праздновал окончательную победу модернистского революционного Запада над традиционной консервативной Европой.
Фукуяма ошибся. Традиционная тысячелетняя христианская Европа не умерла. И сегодня она, кажется, вновь обрела своего защитника. Своего представителя. В виде единственной силы, способной противостоять «глобальному Западу».
Россия – великий и удивительный парадокс.
Выступая – даже не со времен Петра, а еще с Михаила Романова – на стороне модернистских, революционных сил – разрушителей традиционной Европы (при Михаиле мы приняли участие в тридцатилетней войне в коалиции Швеции и «протестантской лиги»), Россия всегда при этом внутренне оставалась сугубо традиционной страной.
Большевизм, став нижней точкой падения России, стал во многом и моментом ее искупления.
И как бы мы ни относились сегодня к Сталину, но именно с середины двадцатых начинается постепенное возвращение России к своему традиционному консервативному амплуа…
И вот еще один парадокс:
почитатели «красного царя» славят в его образе отнюдь не тирана, а победу над якобинской тиранией, то есть над революцией и разрушением.
Но если мы взглянем на современный мир, то что мы увидим?
Все тот же «троцкистский террор», все ту же «якобинскую тиранию»… Разумеется, неизбежно и лицемерно прикрытые «либерально-демократическим» флером и завораживающим шорохом прессы о «свободе личности». На деле же давно уже нет ни «личности», ни «свободы» …
Одно лишь пустое место, насквозь продуваемое черными ветрами революции, метущими мусорный ворох, оставшийся от тотального погрома великой европейской культуры и традиции…
Так что этот мир объявил нам войну? Этому миру мы объявили войну?
Но Россия, при всем своем тяготении к Европе, при всей своей влюбленности в республиканскую Францию, на самом деле всегда была чем-то иным, чем-то гораздо большим.
Вспомним Герцена, этого идеалистического романтика и революционера, попавшего в Европу в самый ее революционный 1848 год и до глубины души потрясенного и разочарованного царящей там пошлостью и буржуазной выхолощенностью человека.
Запад сгнил, заявляет Герцен, его обветшалые формы не годятся для новой жизни. И с этого времени начинает славить Россию как единственно возможное новое будущее Европы, свято веря в то, что «германский период» должен скоро сменить «славянский», и смыкаясь в своей горячей вере в русский народ с крайними славянофилами.
«…В русской жизни есть нечто более возвышенное, чем община, и более сильное, чем власть… Я говорю о той внутренней, не вполне сознающей себя силе, которая так удивительно поддерживала русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, … о той внутренней силе, благодаря которой… русский крестьянин сохранил открытое красивое лицо и живой ум и которая на императорский указ ввести цивилизацию ответила, спустя столетие, колоссальным явлением Пушкина», – пишет Герцен в статье «Россия» (1849 г.).
Через год во введении к книге «С того берега» еще раз повторяет: Пусть же Европа, которая «нас не знает», «узнает ближе народ, которого отроческую силу она оценила в бое, где он остался победителем», пусть узнает она народ, «который втихомолку образовал государство в шестьдесят миллионов, который так крепко и удивительно разросся, не утратив общинного начала» и сохранив под всей тяжестью крепостничества «величавые черты, живой ум и широкий разгул богатой натуры»…Пушкин, который, по мнению Герцена, соединил разорванные Петром основания русской жизни, также славит личность и свободу. Но далеко не в понимании «либеральной демократии», которую глубоко презирает за тотальную пошлость и низменность.
Идея Личности в понимании Пушкина глубоко традиционна: «Самостоянье человека» (то есть его осознание себя независимой личностью) основано на «любви к родному пепелищу, любви к отеческим гробам»… То есть неразрывно связано с почвой, историей, культурой, родом и – с другими.
Слово «личность» для Пушкина неразрывно связано со словом «любовь», и это, конечно, очень русское понимание слов.
И «Свобода», которую славит Пушкин, далека от политических «свобод» крикливой интеллигентской черни. Пушкин откровенно глумится над притязаниями мелкотравчатого буржуа «оспоривать налоги» и обладать свободой голоса: «И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов, иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура»… В самом деле, зачем свобода тому, кому и сказать-то нечего?
Свобода Пушкина – это, прежде всего, свобода творческой личности: «По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам. И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. Вот счастье! вот права...»
Да, это, конечно, прежде всего, свобода поэта, но в сущности все то же радостное принятие жизни русским крестьянином; все та же широкая воля свободной крестьянской общины, которая восхищала и Герцена.
Не будем забывать, что крепостничество, как и апофеоз работорговли, – это продукт Нового времени, продукт нарождающегося капитализма, «индустриальной эры», а вовсе не Средних веков.
Традиционный мир знал личность, волю и свободу в гораздо большей мере и степени, чем знает ее современный либеральный мир – мир всеобщего наемного рабства, мир целых народов и государств, вогнанных в кабалу банковского кредита…
Миллионы европейцев живут сегодня в государствах с госдолгом столь фантастическим, что они и их потомки фактически являются безвременными заложниками «кабалы процента».
Живут в домах, долги за которые придется выплачивать их детям и внукам, вынуждены работать от зари до зари, выплачивая процент по кредитам (то есть даже кусок хлеба, который ест европеец, он вынужден брать в долг у банкира).
О какой свободе в таком мире может идти речь?
Принадлежащая банкирам мировая пресса (а также и т.н. нонконформистская марксистская пресса, принадлежащая тем же банкирам) трещит об элитном «золотом миллиарде», купающемся в свободе и роскоши (на горбе «черных миллиардов» – добавляют марксисты).
Но о какой роскоши может идти речь, если человеку «золотого миллиарда» не принадлежит ни его дом (банкир может выкинуть его оттуда в любой момент за малейшую неуплату), ни его государство (оно давно загнано в долговую яму и прочно посажено там на цепь), ни даже будущее (его дети и внуки уже рождаются в процентной кабале на сотни лет вперед).
«Роскошь» современного европейца – это фантом, иллюзия, поддерживаемая только гипнозом СМИ…
Вот какой мир объявил сегодня войну России. Вот мир, которому Россия объявила сегодня войну.
Отсюда ее насущное дело: выработать идеологию, противостоящую идеологии современного кабального рабства (т.с. «свободного мира»); дать народам надежду на настоящую свободу и свободное развитие. И, быть может, возглавить движение сопротивления?
Но, прежде, конечно, России самой должно освободиться от кабалы.
Ведь как может огромная страна, полная невероятных богатств и способная накормить половину мира, пребывать в нищете?
Только в том случае, если ее внутренние силы остаются нераскрытыми, а сама она – связанной по рукам и ногам. И это, увы, наш именно случай. Экономически Россия сегодня находится в той же кабале, что и Европа. Но в силу своего нерастраченного статуса сверхдержавы, в силу своих огромных богатств, способных обеспечить ей практически автономное существование, она обладает гораздо большей политической свободой, чем прочие европейские страны.
Оставаясь в финансовой кабале, Россия – одна из редких стран, способных всерьез говорить о своем политическом суверенитете.
И этот суверенитет станет полным, если ей удастся порвать путы финансовой кабалы.
И новые американские санкции дают ей на это шанс. Как же мы можем не приветствовать этих санкций и этого окончательного разрыва?
Но разрыва не с Европой, не с Западом, не с Америкой, нет. По большей части, там живут такие же люди, как мы, наши братья. Мы надеемся, что итогом этой «фазы войны» станет наш окончательный разрыв с шайкой международных проходимцев, захватившей мир и «загипнотизировавшей» его обитателей.
А освободившись сами, мы наконец обретем силы исполнить и свою настоящую миссию: расколдовать мир, рассеять всеобщее наваждение и вернуть обитателей мира в нормальное и живое человеческое состояние.
Да, Россия напоминает сегодня Гулливера, выброшенного на берег и опутанного с ног до головы бесчисленными путами лилипутов…
Но постепенно, очень медленно она начинает приходить в сознание. Гипнотический туман покидает ее голову. Гулливеру приходит пора проснуться.