Виктор Топоров: Нацболь

Потому что нацболь – это и боль за нацию, и национальное большинство, и межнациональные трения, и, разумеется, нацболы. Цвет нации (в самооценке) или, если угодно, дурной цвет нации, но ни в коем случае не пустоцвет.

Нацболы исповедуют и реализуют на практике «бархатный» или «цветочный» террор

Про нацболов пишут сейчас все, кто пишет прозу. Ну, через одного, а упоминает или подразумевает их все равно каждый. Причем со знанием дела – каждый пятый. С завистью или с восхищением – каждый третий. С недоумением, перерастающим в интерес, с интересом, упирающимся в недоумение, изредка и со злобой. Но пишут, но сочиняют художественную прозу и сами нацболы, действующие и бывшие, – пишут сквозь боль и кровь и невидимые миру слезы. И сопли не жуют, а знай наматывают на невидимый миру кулак.

У ПЕН-клуба с нацболами как раз не заладилось. За эпизодически пописывающую стишки драгдилершу заступились, безосновательно провозгласив ее великолепной поэтессой, а от без пяти минут великого писателя демонстративно отвернулись, сочтя его схваченным с поличным торговцем оружием – то есть заранее согласившись с не нашедшими подтверждения в приговоре суда выводами следствия. Но это так, к слову.

Первыми о нацболах (с плохо сдерживаемым отвращением и явно понаслышке) написал Гаррос-Евдокимов в романе «(голово)ломка». С тем, чтобы уже в «Серой слизи» выйти практически на те же антибуржуазные позиции, – только без присущего лимоновцам пафоса агрессивного делания. Того самого делания, которое неизбежно оборачивается уголовно наказуемым действием, а на взгляд самих делателей – деянием и жертвенным подвигом.

Рижские соавторы, подобно персонажу «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина, резонно рассудили, что по-нонешнему лучше будет годить. И только в третьем романе – «Фактор фуры» – догадались: если народ на дух не переносит своих бунтарей, то его рано или поздно подчиняют своей воле чужие.

Есть своя литература и у скинхедов – «Скины. Русь пробуждается» Нестерова и «Солдаты армии трэш» Лялина. А вот функционер молодежной «Родины» Шаргунов дышит под Рогозина, а пишет под Лимонова.

Екатеринбуржец Диа Диникин («Бесы-2»), нижегородец Захар Прилепин («Санькя»), москвичка Наталья Ключарева («Россия: общий вагон»), петербуржки Ксения Венглинская и Наталья Курчатова («Лето по Даниил Андреевичу») и многие-многие другие пишут, напротив, не под Лимонова, а про него. Он в нацбольской прозе важный, но далеко не главный герой.

Если политическое движение «Нацболы без Лимонова» заведомо маргинально (маргинально вдвойне!) и откровенно фашизоидно, то в литературе вымечтанный безлимоновцами внутрипартийный переворот уже произошел: движение нарастает и развивается само по себе. В ключевом для этой прозе произведении – прилепинском «Саньке», которого критик Данилкин уже успел сравнить с горьковской «Матерью», – вождь поднявшей безнадежное всероссийское восстание партии сидит за решеткой и не принимает ни практического, ни идейного участия в кровавой вселенской смуте.

Если политическое движение «Нацболы без Лимонова» заведомо маргинально (маргинально вдвойне!) и откровенно фашизоидно

Нацболы исповедуют и реализуют на практике «бархатный» или «цветочный» террор. Певцы во стане русских воинов, слагая своего коллективно-эпического «Хорста Веселя», идут дальше: на страницах прозы революция выплескивает на улицы буйно, пьяно и смрадно; слезинки невинных младенцев заведомо не принимаются в расчет; власть, отвратительная, как руки брадобрея (одна, с бритвой, – к горлу, другая – тремя пальцами – за щеку), мстит по-библейски – семьдесят семь раз и в столь же превосходящем размере, – но инициирует насилие не она.

Инициируют его сами эти ребята – умные, начитанные, неплохо, а то и талантливо рассуждающие и – глядите-ка – пишущие. А еще – резкие, дерзкие, то раскованные, то закомплексованные, но неизменно крутые. Над истинно нацбольской прозой веет дух культового фильма чуть ли не полувековой давности – «Пепел и алмаз».

За что и против чего боролся Мачек в исполнении Збигнева Цыбульского, как раз понятно. За подлинную независимость Польши против сначала немецких, а потом советских оккупантов и их местных пособников. На стороне последних (фильм, не будем забывать, вышел в прокат в социалистической Польше, а затем и в СССР) тоже была своя правда.

Правда большинства – по природе своей не столько агрессивно-послушного, сколько традиционно оппортунистического.

Против кого и чего борются нацболы, как раз неясно. Ну, если отвлечься от предполагаемого притеснения русских в Латвии, – эта овчинка явно не стоит кровавой выделки.

Против «прогнившего режима»?

Ну-ну.

В романе Сергея Доренко «2008» ставший в результате вооруженного восстания президентом Лимонов назначает премьер-министром Ходорковского – и Россию тут же оккупируют американцы.

Но Доренко не нацбол, а нацболы, на свой помидорно-яичный, на свой «бархатный» лад, борются и против США. Читая нацбольскую прозу, осознаешь, что борются они против самой жизни, после каждого исторического катаклизма воровато и вместе с тем бесстыдно принимающей привычно оппортунистическую, хотя порой и объективно непривычную позу. Борются не столько за революцию (цели которой видят как в тумане, а неизбежные эксцессы и жертвы осознают весьма остро), сколько против перманентного термидора. Борются, по сути дела, за право умереть насильственной смертью!

Мне как-то не хочется анализировать исторические прецеденты, да и статью вы читаете не политическую, а литературно-критическую. Мощный творческий импульс – коллективная воля к смерти – пронизывает современную русскую прозу, исходя из раскаленного нацбольского ядра.

Одни играют (и, бывает, заигрываются), другие подстраиваются или подделываются под модное веяние, третьи гибнут всерьез.

И пишут об этом тоже всерьез.

И они-то, естественно, и задают тон.